Анатолий Луначарский - Том 4. История западноевропейской литературы

Конечно, в тех случаях, когда господствующий класс имеет возможность, эксплуатируя класс трудовой, не только удовлетворять свои потребности, но и переходить за пределы этих потребностей, когда он может допустить себе роскошь, излишества с точки зрения элементарных требований, тогда мы как будто бы несколько выходим за пределы хозяйства.

Анализируя величину стоимости товаров, Маркс говорит, что относительно предметов роскоши это сделать трудно 3 . Здесь редкостность, вкусы потребителя играют такую большую роль, что чрезвычайно трудно рассматривать предметы роскоши с точки зрения общих экономических законов.

Мы подходим здесь к области искусства, которое само по себе есть надстройка над экономикой.

Производство предметов роскоши переходит грань хозяйства в узком смысле слова и уклоняется в сторону художественной деятельности человеческого общества. Но что назвать роскошью? Когда высший класс, эксплуататорский класс, имеет возможность известное количество человеческого труда тратить не на необходимое, тогда выступают на сцену такие потребности, которые в голодном и холодном человеке не говорят, — потребности более утонченные или, как иногда говорят, потребности высшего, то есть не элементарного, порядка. Первое, чего каждый человек хочет, — это быть сытым, иметь температуру, подходящую для функционирования его тела, иметь определенный запас на будущее, иметь оружие для самозащиты, иметь орудия производства и знать, что он может добыть на ближайшее время все необходимые предметы. Вот непосредственные элементарные потребности и то, что связано с их удовлетворением.

Но когда все непосредственные потребности человека удовлетворены и когда есть еще запас неизрасходованного труда, само собой разумеется, что человек (или данная хозяйствующая группа людей) будет стараться употребить это неизрасходованное количество труда на такие предметы, которые могут доставить наслаждение, безотносительно к тому, нужно ли это для сохранения жизни или нет. Вы знаете, что с самых первых этапов дикарства наблюдаются близкие к пище, но отнюдь не питательные вещи — возбуждающие напитки, табак и пр.; предметы эти являются желательными и даже играют большую роль. Здесь как будто бы мы видим ошибку организма. Наркотики, спирт доставляют удовольствие человеку, потому что взвинчивают нервы, поднимают настроение; но, по существу, дальнейшее действие этих веществ крайне разрушительно. Будь человек совершенно приспособлен к природе, ему спирт должен был бы казаться отвратительным, но он ему не кажется таковым. И наоборот, бывают случаи, что, например, горькое лекарство человек пьет с отвращением, в то время как оно, может быть, спасительно для него. Оказывается, непосредственный инстинкт человека вовсе не так безошибочен, а главное, что для нас важно, — он гораздо шире непосредственных потребностей.

Итак, человек, у которого есть запас избыточной рабочей силы, говорит: я сыт и хочу есть только самые хорошие куски мяса, лучшие плоды; он выбирает, он разборчив, он требует изысканного, а для этого нужно затрачивать большее количество труда, чем если бы он удовлетворялся грубой пищей. То, что здесь сказано относительно пищи, относится к целому ряду других потребностей — к жилищу, одежде и т. д.

Но когда какой-нибудь полудикарь, варвар, вождь племени или знатный и богатый человек украшает себя узорной одеждой, ожерельями, кольцами, спросите вы, — неужели это доставляет ему удовольствие, аналогичное тому, которое доставляют сладкая пища и опьяняющие напитки? Нет, тут никакой аналогии нет, тут вступает в силу социальный момент.

Человек строит первоначально свое жилище, чтобы укрыться от непогоды. Человек надевает одежду для того, чтобы защищаться от стужи или жары. Но мы знаем, что человек начинал надевать на себя одежду и в таких местах, где одежда для защиты от холода или зноя не нужна. Некоторые социологи говорят, что с самого начала человек надевал ее из тщеславия. Нечто подобное такому «тщеславию» мы встречаем даже в животном мире. Для чего, например, нужен павлину большой и расцвеченный павлиний хвост? Казалось бы, вредная вещь — мешает летать, яркость окраски может привлечь, хищников. Мы знаем, что целый ряд рыб одевается в пышные наряды только во время браков, а когда проходит время браков, они эти наряды «снимают». Мы во многих случаях видим самцов, на определенный период необыкновенно пестро разукрашенных, затем, по окончании этого периода, снимающих свой наряд и переходящих в первоначальное состояние. Дарвин учит, что это средство и следствие полового подбора. Человек начинает себя украшать отчасти из этих же половых целей, с целью нравиться своей подруге. Для этого у него есть вторичные половые признаки, вроде бороды и усов; но он не удовлетворяется ими и вставляет украшения в губы, кольца в нос, серьги в уши.

Но вы знаете, что это делается не только для того, чтобы понравиться самке и поднять ценность своей личности в ее глазах. Когда император выходит в тяжелой золотой короне и в порфире, подбитой горностаем, он это делает не для того, чтобы понравиться императрице, — он в другом виде, может быть, больше ей нравится, — а чтобы поднять свой престиж, чтобы явить перед подданными некоторую божественность своего существа, превосходящего существо человеческое, чтобы ослепить подданных. В основе здесь лежит чрезвычайно примитивное и уродливое явление, понятное для дикаря, а для современного европейца, хотя бы он и был английским королем, как будто странное, предосудительное и забавное: ведь все заключается здесь в том, чтобы нацепить на себя яркие вещи и чтобы, благодаря этому, показаться более красивым, более богатым и могучим.

То же самое проявляется и в богатстве и грандиозности жилища.

Наш Ленинград, например, один из величественнейших городов, какие только существуют. Этим он обязан тому, что служил местопребыванием царей. Построить Зимний дворец, и Исаакиевский собор, и Триумфальную колонну 4 заставило то же, что заставляло фараонов строить пирамиды. Это все то же стремление подавить сознание подданных величием государства. Столица «святой матушки-Руси» должна была быть настолько импозантной, чтобы невольно колени подгибались, чтобы каждый подданный сразу чувствовал свою мизерность перед колоссальностью государства.

Конечно, в греческих постройках античной эпохи нет желания подавить граждан, нет желания потрясти их, дать людям почувствовать, какие они маленькие; но зато там есть другая сила. Так как там государство желало представить собой гармоничный союз сознательных и равноправных граждан, то оно стремилось и архитектурным стилем общественных зданий ответить идеалу гармоничности, светлой стройности. Афинянин, и всякий гражданин Аттики, когда приезжал в Афины, чувствовал совсем не то, что русский провинциал, приехавший в Петербург. Этот русский провинциал трепетал на пороге всякого храма, на пороге всякого дворца; он трепетал перед подавляющим, несколько мрачным, но в то же время великолепным величием. А грек, когда приезжал в Афины, не чувствовал, что государство давит его: он видел, что это — большая сила, но он равен перед ней всем остальным согражданам, сила эта его не подавляет, а поднимает. Поэтому античное греческое искусство является для нас более близким, чем тот произведенный из него же грандиозный вариант, который называется «ампиром». В «ампире», который развился во времена империи Наполеона и пришел в Петербург с Запада, мы видим выражение стремлений деспотического государства, его каменную агитацию.