Анатолий Луначарский - Том 3. Советский и дореволюционный театр

С другой стороны, эти театры, часто носящие название левых, почуяли теперь, что формальные трюки и даже серьезные формальные новшества сами по себе отнюдь не могут удовлетворить нашу публику, а приобретают значение лишь в том случае, когда являются хорошими проводниками большого идейного содержания. Но когда театры (Мейерхольда, Камерный, Театр Революции) приступили к этой задаче, выяснилась необходимость серьезного сдвига в сторону, быть может, художественно преломленного, но в то же время непременно и художественно правдивого отображения типов и окружающей их типичной же обстановки.

Таким образом, некоторое сближение полюсов нашей театральности представляется совершенно естественным и в предстоящем сезоне отметится, по-видимому, еще резче, чем это было в предыдущем.

По всей вероятности, при постановках отдельных пьес в будущем сезоне театры более, чем когда-нибудь, перестанут заботиться прежде всего о наложении на пьесу своего клейма, о выдержанности постановки в своем стиле, а будут больше заботиться о соответствии ее каждой данной пьесе, для чего будет использована вся клавиатура выработанных нами театральных элементов; к ней будут прибавляться еще и новые достижения. Даже в области оперы и балета, где на путь осторожного, но достаточно яркого новаторства уже вступили ленинградские театры, мы будем в этом году, несмотря на все трудности, сопряженные с этим делом, иметь значительный сдвиг вперед.

В репертуарах всех театров находятся еще, разумеется, пьесы, которые идут только вследствие их доходности или вследствие невозможности заменить их свежим материалом; словом, в репертуарах имеется еще некоторый балласт. Но нет ни одного театра, который не представил бы в своем репертуаре значительный процент совершенно нового и близко подходящего к запросам жизни материала.

Принимая во внимание огромное богатство развившихся в последнее время театральных форм, замечательных артистических сил и творческой свежести нашей режиссуры, мы можем ждать от предстоящего сезона новых шагов вперед и новых подтверждений той исключительной роли, которую русский театр начинает играть — и не только в масштабе нашего Союза.

Две первые новинки сезона, как я уже отмечал в предыдущей статье, показывают, что театр определенно начинает вступать на дорогу постановок, могущих сосредоточить на себе общественное внимание и помочь процессу нашего революционного самопознания.

«Евграф, искатель приключений» драматурга Файко — пьеса заметная и заставляющая задуматься. Посмотрев ее первый акт, я хотя и почувствовал в ней скорее экспрессионистскую фактуру, вроде «Косматой обезьяны» О'Ней ля, то есть нанизывание на большую монодраму центральной фигуры всяких сцен, встреч, изображений различной среды и т. д., но все же настолько было обрадовался, что собирался поздравить всех друзей нашего театра с большим драматургическим достижением.

Последние картины меня сильно разочаровали.

Сгущенная мелодрама сцены убийства вначале имеет еще в себе оттенок юмора и достаточно сочного бытописания, но с переходом в трагедию ломает настроение пьесы, создает впечатление ненужного скачка, вряд ли психологически оправданного всем типом Евграфа. Последняя же картина томительно скучна. Автор, по-видимому не зная, как ему разделаться с пьесой, роняет ее эффект самым компрометирующим для всего спектакля образом.

Дело, однако, не в этом, а в той общественной мысли, которую драматург старался вложить в свою пьесу.

Несомненно, что Евграф является типом, параллельным эрдмановскому Гулячкину. И Евграф и Гулячкин как-то задеты коммунизмом. Оба они мелкие мещане, обыватели. Однако Гулячкин попросту глуп и пошл, а у Евграфа есть мечтательность, есть порыв. К тому же Гулячкина коммунизм задел в его обывательском, домкомском мирке, а Евграф проливал рядом с коммунистами кровь на войне. Гулячкин взят исключительно сквозь смех, изображен как отталкивающий тип. Евграф взят всерьез, и я отнюдь не могу согласиться с некоторыми рецензентами, высказавшимися в том смысле, что Евграфа брать всерьез никак нельзя.

Раз мы ведем борьбу за мелкую буржуазию, мы никоим образом не можем проходить мимо тех ее элементов, которые разбужены революцией, которые полюбили революцию, хотя и не понимают всей сложности ее путей и не умеют войти в нее как живые активные элементы.

Я полагаю, что Файко неплохо изобразил положительные, трогающие именно своей неуклюжестью, черты Евграфа — не столько искателя приключений, сколько мечтателя о правой и выпрямленной жизни.

Но несравненно слабее изображение тех моментов, которые мешают Евграфу выйти на верный путь. В самом деле, почему у него, так энергично отмежевывающегося от своей мещанской среды, не было друзей, не было поддержки со стороны тех, кто вместе с ним делил ужасы гражданской войны и ее славу? Файко прекрасно чувствует этот пробел и выдвигает красноармейца-комсомольца, при этом же еще и земляка Евграфа. И что же оказывается той стеной, которая не дает возможности Ев графу принять протянутую комсомольцем руку? Какое-то своеобразное чванство Евграфа, нежелание его, чтобы им руководил молокосос. Каждый раз в критический момент Евграфа отталкивает стремление комсомольца «командовать» им.

Автор попытался изобразить комсомольца симпатичным, но вследствие такой трактовки получается как бы такой вывод: в мелкомещанской среде имеется немало золотых сердец, немало «евграфов», на деле доказавших свою способность отдаваться революции, но энергия у них уходит сперва в мечту, в бузу, а потом в пьянство, в хулиганство и даже в преступление с чуть-чуть социальным оттенком (убийство нэпмана), потому что в комсомоле и у стоящей за ним партии слишком мало чуткости, слишком сухой, слишком командующий тон.

Это ли хотел сказать Файко? Если он хотел сказать это, то, конечно, им поставлена сравнительно серьезная проблема. Только тогда надо было договорить до конца: мысль эта дана только намеком. Между тем трудно сказать, не имеется ли, действительно, в пропагандистской работе комсомола по отношению к евграфоподобным элементам известной сухости подхода. Об этом, во всяком случае, немало говорили. Но автор так скользнул по этой проблеме, что мне кажется более вероятной непроизвольность вышеуказанного вывода. И тогда, конечно, надо признать, что вся основная мотивировка гибели Евграфа повисает в воздухе. Либо виной этой гибели является сухость комсомольца и всех тех, кто в нем изображен, либо она остается немотивированной.

Все проблемы, связанные с разными формами упадочничества, хулиганства и возрастающей на этой почве преступности, сейчас тревожны и остры. К ним надо подходить определенно и решительно. Этого нет в пьесе Файко. Тем не менее мимо пьесы нельзя пройти (даже учитывая ее недостатки), когда говоришь именно об этой тяжелой проблеме упадочных настроений в молодом поколении. Уже одно то, что Файко еще до нынешней кампании против хулиганства как раз ухватил тему, весьма к этому близкую, свидетельствует о его чуткости. А типы богатого нэпмана и типичного мещанина-предпринимателя Никанора — превосходны.