Сергей Давыдов - «Тексты-матрёшки» Владимира Набокова

В первой главе «Дара» еще ощущается разногласие между словом автора и словом героя. «Внутренний» текст первой главы — книга «Стихи», посвященная теме детства. Эти юношеские стихи Федора на фоне зрелой прозы Набокова воспринимаются как пародии, как «чужое», но все же «не совсем чужое» слово. Ведь стихи Федора — это собственные стихотворения молодого Набокова. Симбиоз героя и автора упрочивается и заимствованием противоположного рода: инициалами Федора Годунова-Чердынцева Набоков подписал несколько зрелых стихотворений. {232} 232 См.: Field A. Nabokov: His Life in Art. London, 1967. P. 54, 248. Наиболее автобиографичному из героев, своему любимцу Федору, автор дарит собственное любимое стихотворение: «Однажды мы под вечер оба…». {233} 233 В интервью телевидению Би-би-си, 1962 г., Набоков сказал о нем: «Пожалуй, самое любимое мое русское стихотворение — то, которое я отдал главному герою этого романа (речь идет о „Даре“. — С. Д.). <���…>. Однажды мы под вечер оба / Стояли на старом мосту. / Скажи мне, спросил я, до гроба / Запомнишь вон ласточку ту? / И ты отвечала: еще бы! / И как мы заплакали оба, / Как вскрикнула жизнь на лету! / До завтра, навеки, до гроба, — / Однажды, на старом мосту…» (Набоков В. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб., 1997. Т. 2. С. 552–572 (перев. М. Маликовой под ред. С. Ильина). Возникший в первой главе рассказ о самоубийстве Яши Чернышевского — это рассказ «Подарок», за подписью Сирина напечатанный отдельно до выхода «Дара». {234} 234 Последние новости. 1937. 28 марта. Неоднократно переиздан в английском переводе: The New Yorker. 1963. March 23; The Portable Nabokov. 2 ed. N. Y., 1971. См. об этом рассказе в кн.: Flower D. Reading Nabokov. Ithaca, 1974. P. 83–90. «Подарок» синекдохически соотносится с романом «Дар». В силу таких текстовых и биографических заимствований в значительной мере стушевывается разногласие между художественным словом героя и словом автора.

Внутренний текст второй главы «Дара» — рассказ Федора о его отце-путешественнике, который не вернулся из экспедиции. В поисках отца Федор отправляется в воображаемое путешествие по Азии. Он идет по следам знаменитых путешественников: Пушкина, Пржевальского и Грумм-Гржимайло. {235} 235 См.: «Путешествие в Арзрум» Пушкина, «Дневники и записные книжки третьего путешествия в Центральную Азию (1879–1880)» Н. М. Пржевальского, «Дневники и записные книжки», «Путешествие в Монголию и Западный Китай» Г. Грумм-Гржимайло. Этой информацией я обязан Омри Ронену. В его рассказе описан маршрут, о котором мечтал когда-то сам Набоков. В 1918 году девятнадцатилетний Набоков собирался в экспедицию с Грумм-Гржимайло, но обстоятельства помешали этому предприятию. В каком-то смысле повествование героя — литературная компенсация несбывшейся мечты автора. Рассказ Федора, может быть, не очень удачен, но пройденный путь оказался полезным для молодого писателя. Повествовательный ритм «Путешествия в Арзрум» стал внутренним ритмом Федора, и образ Пушкина начал сливаться в его воображении с мыслями об отце. Глаз Федора обладает теперь меткой наблюдательностью, присущей путешественнику-натуралисту и необходимой художнику. Оба они должны с предельной точностью описывать впервые увиденное и пережитое, называть безымянно. {236} 236 «…он был счастлив среди еще недоназванного мира, в котором он при каждом шаге безымянное именовал» (IV, 303). См. также стихотворение Набокова «A Discovery» (1942). В этом смысле «путешествие» Федора, вошедшее во вторую главу «Дара», имеет с авторским словом больше общего, чем может показаться на первый взгляд. В «Даре» под пристальным взглядом натуралиста описан редкостный представитель человеческого рода: homo scribens.

Переход к третьему произведению Федора происходит по законам истории русской литературы: «Расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как где-нибудь в России от Пушкинской — до улицы Гоголя» (IV, 327). От Пушкина идет прямой путь к Гоголю. {237} 237 «Глава вторая — это рывок к Пушкину … Третья глава сдвигается к Гоголю…» (Набоков В. Предисловие к английскому переводу романа «Дар» («The Gift») // В. В. Набоков: pro et contra. СПб., 1999. С. 50 (пер. Г. Левинтона). Четвертую главу составляет гротескная биография Н. Г. Чернышевского. Федор построил эту biographie romancée (IV, 380) на жанровой парадоксальности. Его задача — совместить биографию и сочинительство, то есть, пользуясь словами Чернышевского, — «жизнь» (действительность) и «искусство». Результат — «биография-буфф», абсурдное житие абсурдного подвижника. Эта биография лишена такой фантастики, как у Гоголя или, скажем, у Достоевского, чей «Крокодил» был воспринят публикой как выпад против Чернышевского. {238} 238 Против такого толкования в «Дневнике писателя» за 1873 год выступал сам Достоевский: «Года полтора спустя мне вздумалось написать одну сказку, вроде подражания повести Гоголя „Нос“» (Достоевский Ф. М. Нечто личное // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1980. Т. 21. С. 26.) Жизнеописание Чернышевского Федор основал на биографических фактах, излагаемых с учетом теоретических (философских и эстетических) взглядов самого Чернышевского. Но, вопреки документальному методу, результат, которого Федор достигает, фантастичен. {239} 239 Подробнее см. об этом: Давыдов С. Что делать с «Даром» Набокова? // Общественная мысль. М., 1993. Т. 4. С. 59–75. Этого эффекта Федор добивается не столько подбором фактов (часто до крайности тривиальных), сколько их причудливым сопоставлением и толкованием. Это гротескное травести жизни и творчества Чернышевского следует традиции менипповой сатиры.

Мениппова сатира направлена не столько на людей как таковых, сколько на типы человеческого сознания. Педанты, начетчики, сумасброды, выскочки, виртуозы, энтузиасты, восторженные и некомпетентные профессионалы всех мастей — мениппова сатира интересуется их жизненными занятиями, а не их социальным поведением. Для менипповой сатиры человек — это рупор идей … Постоянной темой служит высмеивание philosophus gloriosus [17] Прославленного философа (лат.). <���…> Романист рассматривает зло и глупость как социальную болезнь, а автор менипповой сатиры видит в них болезнь интеллекта, раздражающий педантизм, олицетворением и символом которого служит philosophus gloriosus … Мениппова сатира отличается от эпоса … поскольку она не сосредотачивается на подвигах героев, а свободно предается интеллектуальной игре воображения и насмешливому наблюдению, которое порождает карикатуру. Мениппова сатира отличается и от плутовского романа с его интересом к структуре современного общества. Сущность менипповой сатиры в том, что она навязывает нам при взгляде на мир единую интеллектуальную схему. Эта схема, организующая повествование, ломает общепринятую повествовательную логику. Возникает впечатление неадекватности текста, но это всего лишь неадекватность читателя, склонного судить такую сатиру с романоцентрических позиций. {240} 240 Frye N. Anatomy of Criticism, New Jersey, 1973. P. 309.