Гай Давенпорт - Набоковский «Дон Кихот»

Однако, в своем собственном роде, Испания Филиппа Второго была «кихотична». Ее знать владела доспехами, в которых ни один кавалерист не осмелился бы ринуться в бой. Филиппу, придирчивому и практичному королю, бывало, приходилось выставлять свои пустые доспехи по стойке смирно, чтобы дать смотр войскам. Сам он оставался во дворце, посреди чувственных Тицианов, балансируя счета, читая и комментируя каждое письмо, посланное и полученное чрез его сеть посольств и шпионов — сеть шириной от Западного Полушария до Вены и глубиной от Роттердама до Гибралтара. Филипп, если вообще возможно найти прототип, — Дон Кихот, но он «анти–Кихот». Как Дон, он жил мечтой, в чьей иллюзорной ткани продолжали обнаруживаться дыры. Он сжигал еретиков, но как можно узнать, что еретик — действительно еретик? Разве не был он в той же горячей эпистемологической точке, что и Дон Кихот, видящий в овцах овец, но также и Мавров? Свирепые шпионы Филиппа без устали устраивали разносы тем, кто объявлял себя законопослушными католиками своему палачу, на основании, что они были (если б только было известно, как это определить) лживые неофиты, Гуманисты, Протестанты, Иудеи, Мусульмане, атеисты, ведьмы и Бог знает кто.

Европа переживала время, в котором реальность встала с ног на голову. Гамлет морочил голову Полонию расплывчатыми очертаниями облаков. Дар Дон Кихота самого себя одурачивать — то, на чем концентрируется беспокойство эпохи. Идентификация личности, впервые в европейской истории, стала вопросом обличения или догадки. Смех Чосера над «мощами свиней» не был скептицизмом по отношению к подобным реликвиям, перед которыми д о лжно преклоняться. Но в «Дон Кихоте» подмена лошадиного копыта баптистской купелью со всей серьезностью ставит вопрос (независимо от намерений Сервантеса), не является ли то, что мы называем баптистской купелью, водой, лишенной всякого «кихотичного» волшебства, которое мы ей приписываем.

Я полагаю, что за многие годы значение «Дон Кихота» усвистало в ветра Просвещения и ярко проплыло под фальшивыми флагами, которые мы охотно вздернули на флагшток. Это–то и приковало набоковский взгляд. Он хотел, чтобы книга оставалась сама по себе, чтобы она была сказкой, была вымышленной постройкой, не имеющей отношения к мифу «реальная жизнь». И тем не менее это именно та книга, что играет в игры с «реальной жизнью». В своем роде она представляет собой нечто вроде трактата о том, как значения заползают в вещи и жизни. Это книга об очаровании, о неуместности очарования в неочарованном мире и о вздорности очарования в целом. Несмотря на это, она очаровывает. При нашем содействии вкупе с неверным прочтением книга превратилась в то, что сама и высмеивала.

Набоков, чуткий знаток американской души, знал, что шестьсот гарвардцев и клиффовцев в его аудитории верят в существование рыцарей так же, как верили в добрый старый Запад с его странствующими ковбоями и в готическую архитектуру Мемориального холла. Но он не потратил ни единой секунды на то, чтобы вывести их из заблуждения; фактически, он оптимистически поведал им, что они не услышат ничего о Сервантесе, его эпохе, или его отсутствующей левой руке (утерянной у Лепанто) от него . Вместо этого, он настоял на том, чтоб они знали, что такое мельница, нарисовал им оную на доске и проинструктировал в названиях ее частей. Он пояснил, почему деревенский житель мог ошибиться, приняв их за гигантов — мельницы были новшеством в Испании семнадцатого века, в стране, которая узнавала последней о новинках в Европе.

Набоков очень остроумен и четок, говоря о Дульцинее Тобосской. Но он не рассеивает внимания своих студентов, обсуждая куртуазную любовь и ее диковинное метаморфичное прошлое и ее занятное выживание в наши дни. В то время как он читал свои тщательно выстроенные ревизионистские лекции, его помыслы явно были в Университетском музее за четыре минуты ходьбы, где он провел в качестве энтомолога восемь лет предыдущего десятилетия, изучая анатомию бабочек; другие же его устремления касались проекта о куртуазной любви, ее сумасшествии и слепых безрассудствах, — проекта, который, три года спустя, повзрослев, превратится в «Лолиту». Это уменьшительное от испанского имени, Долорес, будит в нас интерес. «Лолита» настолько последовательно продолжает набоковские темы («другой как я сам», «продуктивная власть иллюзий», «игра смысла и страсти»), что нельзя заключить, что она вдохновлена исключительно скрупулезным и пристальным чтением «Дон Кихота». Однако, меж двух работ можно перекинуть увлекательный мостик, а именно — отметить их «слаженную интуицию». Вот фея Лолита. Она зародилась как соблазнительное дитя в первом пришествии романтической любви на Запад: мальчик или девочка, душки Сафо или юнцы Анакреона, неважно. Платон рассуждал об этих безнадежных влюбленностях в нечто, называя их «любовью к совершенной красоте». Эта тема выродилась в непристойную и громоздкую в свинцовых римских руках, практически испарилась в раннее Средневековье, чтобы опять явиться в десятом веке как рыцарский роман. Ко времени Сервантеса куртуазная любовь насытила литературу (как насыщает ее и до сих пор), и в своей сатире на нее и ставшее сопровождать ее галантное рыцарство, Сервантес счел совершенно закономерным переплавить стойкий образец добродетели и красоты в деревенскую девку с большими ступнями и выступающей бородавкой.

«Дон Кихот» не имел никакого воздействия на здоровье рыцарского романа; он просто изобрел животворную сопутствующую традицию, которая жива до сих пор. Ричардсон становится Филдингом. Мы не расстались бы с совершенной красотой, если бы по соседству не жила Мадам Бовари. Скарлетт О'Хара и Молли Блум, обе — одухотворенные ирландки, в равной степени воздействуют на наше воображение. Уже в старинных романах, с ранних времен, благонравная красавица уравновешена волшебницей, Уна — Дуэссой. После «Дон Кихота» обманная красота стала интересовать нас сама по себе, как Ева, наконец предъявившая древние права искусительницы. К поздним семнадцатому и восемнадцатому векам она открыла лавочку и в литературе, и в жизни. Чтобы заполучить французского короля, заметил Мишле, нужно было прорваться сквозь стену женщин. Любовница стала чем–то вроде социального заведения; литература утверждала, что любовница требовательна и опасна, но более интересна и приятна, чем жена, ритуальная деталь рыцарского романа, у которого «Дон Кихот» предположительно валялся в ногах. Во времена перезрелого Декаданса любовница превратилась в перченую Лилит, первозданную особь женского пола в кружевной комбинашке, пахнущую обреченностью, проклятием и смертью. Лулу, назвал ее Бенджамин Франклин Ведекинд. Молли, сказал Джойс. Цирцея, изрек Паунд. Одетта, провозгласил Пруст. И из этого хора Набоков выдернул свою Лулу, Лолиту, в чьем подлинном имени, Долорес, многое было от Суинберна, смешав ее с кузинами Алисой (Набоков перевел «Алису в стране чудес» на русский язык), Розой Раскина и Аннабел Ли Эдгара По. Но ее бабушка была Дульцинеей Тобосской. И мы помним, что мемуары Гумберта Гумберта были выданы профессором за бред сумасшедшего.