Саша Черный - Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3

Прошел год. Настала весна. Легкоокрыленный Кирилл ходил по стогнам столицы, сочувственно слушал щебетанье воробьев в Летнем саду и, покачиваясь на площадках трамваев, с радостной улыбкой косился на пассажиров. В руках одного из них был «Еженедельный Пегас», у другого — «Наш Зодиак», у третьего — «Счастье читателя», во всех этих органах из недели в неделю печатались его радостно-волнующиеся строчки, но никто из пассажиров еще не знал его, никто не знал, что автор стоит тут же, в дверях площадки, смотрит сквозь зеркальные стекла на кудрявые облака и видит то, чего никто не видит…

Прошел еще год. Кирилл печатался уже в двухнедельных журналах, выпустил свою первую благоуханную книгу, пережил сотни опечаток и рецензий, получал письма от читательниц, с просьбой выяснить свое credo, и приглашения на литературные чревовещания в кружках, а однажды, вернувшись осенью в столицу, узнал из вечерних газет, что он привез драму в стихах: «Золотой день», которой он, между прочим, никогда не писал. Слава стояла в передней… Несмотря на все это, дарование его все росло, было буйным, радостным, неожиданным. Иногда только, когда он, сидя у себя, — уже не в мансарде, а в довольно сносной меблированной комнате, — размечал, что «подходит» для «Парнаса», что для «Пегаса» и что для «Трезвого наблюдателя», им овладевало чувство, знакомое многим путешествовавшим в бурную погоду по морю. И еще тогда переживал он это состояние, когда приближалась очередная журнальная пятница или вторник, и он должен был, спеша, нести полувысохшие строчки, потому что «обещал» или потому, что это было нужно. Комната, стол, стирка, освещение, книги… Вы понимаете?

Еще год, второй, третий, четвертый. Книга вторая, книга третья, книга четвертая, книга пятая… Два бухгалтера, занимающиеся почему-то вместо своей специальности критикой, с чувством живейшей радости отметили, что Кирилл выправился и стал глаже (действительно, он стал глаже), «Би-ба-бу» вылил на него три очередные критические лохани. «Влас Ки-ка-пу» зарабатывал пародиями на его стихи больше, чем сам Кирилл, в волосах прекрасной музы блеснула первая седина — усталость, и закопошились бесчисленные подражатели. Один из них даже одевался, как Кирилл, и, пользуясь сходством фамилий, выступал от его имени в провинции на литературных вечерах.

Незаметно подполз первый пятнадцатилетний юбилей, но среди собравшихся за одним ресторанным столом многочисленных друзей, издателей, поклонников, репортеров и врагов самым скучным, самым безразличным и усталым в вечер юбилея был сам юбиляр. А возвращаясь после «за полночь затянувшейся дружеской беседы» домой, он в приливе откровенности (бенедиктин и английская горькая) сказал провожавшему его другу (не писателю): «Когда-то я был безумно счастлив, если видел свое имя в печати, — теперь я безумно счастлив… если могу хоть месяц не печататься».

Кирилл приобрел имя — такое же бесспорное и большое, как фирма Нобель, братья Ротшильд, Эдисон и проч. Книги его раскупались, как чернослив, и проникали всюду, от будуаров до самых демократических полок. В последней книге — двадцать четвертой — от «кривлянья», «экзотики» и хмеля не осталось и следа, острые углы стерлись, все было прилично, почти как у всех.

Наступил апофеоз. Маститые и пожилые издания поняли, что дальше ждать бессмысленно — Кирилл Такой-то ведь мог умереть, что бы они тогда получили? Две-три посмертных баллады, с бегло помеченными рифмами в концах длинных многоточий? Перед Кириллом, бывшим столько лет футбольным мячом для остроумных ног маститых и полумаститых оценщиков, распахнулись наконец ржавые маститые двери, и он возлег на почетное тучное лоно, поставляя изредка к очередному времени года блеклые и приличные строки, очень напоминавшие по своему вкусу вываренное суповое мясо. Метранпажу было отдано распоряжение всегда помещать их на первом месте.

Немногие наивные чудаки, помнившие и любившие прежнего Кирилла, глубоко были огорчены, но не в них, конечно, дело…

И вот на этой последней, высокой, но узкой ступени с Кириллом приключился высоко-забавный и редкий случай, который и завершит это печальное повествование. Однажды, в суете предпасхальной рассылки, Кирилл послал, по рассеянности, один из подписанных его именем пустых листков, предназначенных для переписчицы, в редакцию «Ежемесячной истины». Секретарь долго вертел в руках пустую бумажку, посмотрел ее на свет, пожал плечами и понес к редактору. Тот, в свою очередь, повертел бумажку в руках и сказал: «Гм! Придется напечатать…» — «Да что вы?» — секретарь был еще молод (ему шел всего лишь шестой десяток). «Ведь здесь ничего нет!» — «А имя?» — спокойно возразил редактор, солидно поправил очки и отослал листок в типографию.

Через месяц читатели «Ежемесячной истины» были чрезвычайно изумлены: между рассказом «Из быта московских архиереев» и статьей «Нефтяная Панама» была пустая страница, внизу которой жирным шрифтом было напечатано: «Кирилл Такой-то».

<1913>

Пришел немецкий ученый фон-дер-Кваке в свое военное министерство. Перед дверью солдат стоит в полной амуниции, как приклеенный.

— Чего надо?

— Изобретение принес, — сам на узелок показывает.

— Проходи. Сто тридцатый сегодня. Эк вас носит!

Поднялся фон-дер-Кваке по лестнице, сюртучок обдернул, из ушей вату вынул и пошел прямо к полковнику, который этими делами заведовал.

— Здравствуйте, господин полковник! Вот принес.

Поднял полковник голову — плотный такой, щеки, как окорока, — и смотрит на узелок.

— Что там?

— Изобретение. Порошок такой. Пустишь по ветру в неприятельскую сторону, сейчас же у всех у них все тело чесаться начнет… Три дня чесаться будут, всю кожу с себя сорвут… Здорово?

— Что же, хорошо. Сколько?

— Сто марок. Очень дешево, господин полковник. Я ведь для отечества.

— Семьдесят. Больше нельзя… Много вас уж ходит.

Вздохнул ученый, с завистью посмотрел на жирные полковничьи ляжки и пошел к казначею получать деньги. А по лестнице навстречу другой ученый подымается. Пыхтит, под мышкой какую-то штуку тащит, вроде швейной машины.

И тоже к полковнику.

— Вы с чем?

— Машина, господин полковник. Беспроволочным током работает. Заведешь ее — у неприятеля за десять верст глаза повылезают.

— Так, — зевнул полковник и по столу толстым пальцем побарабанил. — Испытание делали?

— Как же. На бельгийских пленных. Комиссия была — вот и свидетельство. Чистая работа: корова за двенадцать верст паслась и та ослепла.

— Как же вы так неосторожно? Ну, ладно. Полтораста марок.