Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

– А вы попробуйте, - сказал Кнопп и сейчас же добавил, - только если у вас нервы слабые, лучше не делайте этого. Ну, а если уж решитесь, то сделайте некоторые приготовления. Обязательно возьмите с собой, - запишите, чтобы не забыть, это очень важно, - в какой-нибудь флакончик немного проточной воды, - не из колодца, а проточной; ломоть хлеба и немного творогу, и яйцо пасхальное. Когда придете, выройте маленькую ямку, вылейте в нее воду, а перед собою положите хлеб, творог и яйцо. И, что бы ни произошло затем, не бойтесь, помните, что они к вам благожелательны прежде всего... Если, конечно, вы чем-нибудь перед ними не провинились.

Тут он посмотрел на меня строго и сделал мне целый странный допрос, после чего закрыл глаза на минуту, подумал и сказал:

– Можете.

Вопросы же он мне задавал вроде того, что - не покушался ли я когда-нибудь на самоубийство, не жег ли своих волос, ношу ли я на себе нательный крест и т.п. Всё это мне тогда показалось наполовину бредом, но свое впечатление произвело, и в том же году на страстной неделе я бессознательно уже готовился исполнить завет немца. Когда красили яйца, я облюбовал одно, унес к себе и спрятал в стол в глубину ящика, за свои тетрадки. Потом разыскал бутылочку, кажется из-под французского скипидара, долго мыл теплой водой и спрятал туда же.

Моя мать вела дом очень строго. В самые трудные времена - и при большевиках даже - лампады не потухали. Впрочем, большевики у нас были недолго. Следить за лампадами приставлен был я. Так уж повелось с детства. В страстную субботу - «страшную», как у нас говорится, - подлил я, как всегда, масла, послушал, как трещат фитильки. В комнатах было таинственно пустовато. В этот день поели рано, ужина не было. Я ходил от двери к двери с невольным сердцебиением. Мать готовилась к заутрене. Старший брат, вздыхая, ворочался на кровати в своей комнате. Он скучал без привычного, а нынче запретного, биллиарда. Стараясь не вызывать подозрений, я накинул старое гимназическое пальтецо, взял в карман бутылочку, яйцо и приготовленный заранее в бумаге хлеб и творог, и вылез прямо через окно в сад. На воздухе было еще серовато. Я бесшумно притворил калитку и устремился направо - вниз: надо было искать проточную воду. Всё прибавляя шаг, я почти добежал, через чей-то огород, к реке, набрал полную бутылочку воды, закупорил, обтер платком и сунул стоймя в боковой карман куртки, чтобы не пролилась.

Вокруг было тихо. Над серевшими домами черным волосатым горбом виднелось кладбище. И в первый раз в жизни при мысли о нем сердце у меня опустилось. Ведь сколько ночей я провел на нем не только в полном спокойствии, но и в повышенном просветленном состоянии. Минуту я даже заколебался, но сейчас же применил свое верное средство против всяких страхов: раз решившись, не думать больше.

По привычке я подошел к кладбищу со стороны оврага, но потом подумал, что еще рано и ворота, наверно, открыты. Я подошел к главному входу вдоль забора. В промежутках меж заборных досок мелькали знакомые кусты, кресты, ограды, скамейки, кем-то затепленные огонечки лампадок. Всё это было сегодня чужим и мертвенно холодным. Тревожное чувство росло, как я ни подавлял его в себе.

Вход еще был, действительно, открыт. О деревянную калитку стукнула ржавая рельса, привязанная здесь вместо блока, чтобы калитка сама захлопывалась. Непривычной для ночных посещений дорожкой я направился к могиле отца и чуть было не заблудился, не узнавая могил. Раза два, на поворотах мне показалось, что кто-то за мной идет. Но я стиснул зубы, потом прикусил больно губу.

Уже раздосадованный на себя, я решил до конца выполнить всё, что мне советовал немец. Найдя щепочку, я вырыл в рыхлой весенней земле ямку, вылил в нее принесенную воду. Земля с шорохом сейчас же поглотила ее. Затем я устроился на своей всегдашней скамейке, развернув свой пакет и положив его у себя в ногах на дорожку. Бумага в ночной кладбищенской тишине прошелестела как-то очень неприятно. Я даже лопатками передернул.

Вокруг стояла глухая рыжеватая мгла. Я привык к этому месту в часы, близкие к восходу. Когда ночь начинает прозрачнеть, звучать всё выше и чище, тогда сам воздух становится как бы легче, давая свободу дыханию. Теперь же с каждой минутой ночь сгущалась, давление усиливалось. Я точно погружался в черноту, всё гуще меня обволакивавшую. В виски ударял пульс, дыхание задерживалось, и через мунуту я начал вздрагивать от каждого шороха прошлогоднего сухого листка. А тут еще бумага, на которой я разложил свою трапезу, то и дело шуршала. Я, наконец, выложил всё прямо на землю, скомкал бумагу и швырнул в кусты. Проделать это было для меня геройством - так расходились нервы, что я уже боялся каждого собственного движения.

И тут, впервые на кладбище, я ощутил реальную близость человеческого праха под могильными бугорками. Пришла мысль, не оскорбляю ли я всей этой чертовщиной памяти отца. До того момента я действовал если и с подавляемым страхом, то с полной уверенностью. Но, как бы в ответ на все мои сомнения, рядом со мной раздался ободряющий голос моего отца:

– Не бойся, родной, - он так называл меня всегда - «родной», - ничего не бойся.

Я вздрогнул, - так натуральна была эта звуковая галлюцинация. Вокруг в пустоте по-прежнему темнели кусты. Голос же был спокойный, отчетливый, точно звучал в комнате, а не на открытом месте. Но секунду спустя я стал как бы различать неясные контуры сутулой, сидящей на другом конце скамейки фигуры. Совсем как в детстве, когда отец брал меня с собой на прогулку и мы сидели подолгу молча на разных концах садовой длинной скамейки. Мне даже почудилась знакомая отцовская палка, прислоненная к сидению скамейки между нами.

Хотя небо было в тучах, но вокруг в воздухе как-то по-ночному прояснилось. Ветер то усиливался, то замирал. Мы сидели молча. Фигура отца определялась всё более. Я заметил, что он смотрит перед собою вниз в одну точку. Желая проследить его взгляд, я посмотрел под ноги и заметил, что из вырытой мною ямки образовался источник. Вода с кипением вырывалась из земли и вскоре пробила себе маленькое русло вдоль дорожки. С журчанием и всплесками текла она, разливаясь всё больше и больше. Вот уже затопилась вся дорожка, и мне пришлось сесть боком, чтобы не замочить ног. Что-то белое, крутясь и пробиваясь к берегам потока, плыло по течению. Я наклонился, всматриваясь, и понял, что это мою краюху хлеба, намазанную творогом, понесла вода. За ней, подмываемое струями, покатилось, как камушек, яйцо.

Вода в потоке стремилась по наклону налево, туда, где дул ночной ветер. Белый туман, отделявшийся от потока, стлался против течения, ударяясь о него, клубясь и вытягиваясь кверху. Мне чудилось, что из прозрачных струй его вырастают склоненные торжественные фигуры. Седые бороды их стлались по земле, задерживаясь в пучках прошлогодней травы; но вокруг веяли белые одеяния. Фигуры росли всё выше, превращаясь в гигантов. Призрачная процессия медленно пронеслась над открытою частью кладбища и, сделав круг, стала возвращаться обратно. По мере приближения призраки уменьшались в размерах и определялись в очертаниях. Когда передний старец приблизился к нам, я различил в руке его, поднятой кверху, большой согнутый рог. Он торжественно обошел вокруг места, откуда била вода, наклонился, бормоча что-то вполголоса, и поток стал мелеть, свернулся в небольшую струйку и, наконец, иссяк совершенно. Из ямки в земле вырос полный, согнувшийся от собственной тяжести колос. Старец снял с пояса тоненький серпок, срезал колос. В это время остальная процессия образовала возле нас полукруг. Каждый из старцев держал перед собою в ладони синеватые язычки пламени. Осторожно, по очереди наклоняясь, старцы сложили прозрачное пламя на землю. Заструился дым; образовался яркий костер, с шумом ударивший в небо. Возле него на высоком шесте водрузили черную деревянную фигурку. Разобрать я ее не мог, но понимал, что это идол.