Алла Марченко - «В декабре в той стране...»

Убили или наложил на себя руки? Без этого вопроса и по сей день не обходится ни один из разговоров о Есенине, где бы таковой ни возникал. В редакциях — самых что ни на есть либеральных. По юбилейным дням в массовых библиотеках. Даже в дружеском и семейном кругу. Пресловутый телесериал с душкой Безруковым в роли поэта подплеснул керосинчика в неугасающий костерок. Но основным источником энергии возбуждения — и раздражения, и томления духа — является все-таки Интернет, превращенный обилием нестыкующихся версий в непроходимые дебри. В виртуальной «корзинке» собраны-скучены все мыслимые варианты насильственной смерти поэта, вплоть до самых невероятных. Подсыпали сонного порошка, придушили подушкой, размозжили голову канделябром, выстрелили в глаз, а потом повесили — то ли уже бездыханного, то ли еще живого. Исполнители: агенты ОГПУ; заказчики: Троцкий, Бухарин и т. д.

Я, естественно, не молчала. Однако ж в письменных работах скользкую эту топь по возможности обходила. Авось, образуется… Не образовалось. Наоборот. Плутая по лабиринтам Интернета, все чаще и чаще вспоминаю давнее четверостишие А. Вознесенского:

(«Табуны одичания»)

За миновавшие десятилетия обучение в России перестало быть всеобщим, рост одичания — частным, а джунглевые чаяния вот-вот превратятся в настоящие джунгли. Особенно дремучим и мрачным выглядит участок, приватизированный патриотами. Захваченная ими территория спланирована до того изобретательно, что куда бы ты ни свернул, непременно окажешься свидетелем убийства Поэта. Зверского. Страшного.

Казалось бы, яснее ясного: предназначенной встречи с Есениным в этой стилизованной Есении ничто не обещает. И тем не менее: она значится на литературной карте, и народная тропа к вратам ее не зарастает… И я совсем не уверена, что смогу сдвинуть протоптанный паломниками путь от мертвого места, развернув и плакальщиков, и мстителей в другую сторону, туда, где все связанное с Есениным, как будто выключенное из общего закона умирания и забвения, продолжает жить.

Не уверена, а все-таки попытаюсь…

Считается, что первым, на заре перестройки, кто осмелился публично заявить о преступлении века, был Василий Белов, автор хрестоматийных «Плотницких рассказов» и «Привычного дела». На самом деле слух о том, что Есенина убили, объявился гораздо раньше. Я, к примеру, узнала о нем весной 1977-го от английской славистки Джесси Дэвис. Подписывая мне только что вышедшую в Англии книгу Гордона Маквея о Есенине [2] Mcvay Gordon. Esenin. A Life. Ann Arbor: Ardis, 1976. , она спросила: правда ли, что в России существуют люди, утверждающие, что поэта убили. Об этом, мол, говорил ей Маквей.

Я попробовала предположить, что нелепая версия — в свойстве с новым статусом Есенина, к середине 70-х переставшего быть всего лишь Поэтом. С тяжелой руки Станислава Куняева («Добро должно быть с кулаками») и стоящей за ним «русской партии» Есенина торжественно возвели в новый чин — персонифицированную национальную идею, в результате чего он и оказался в пантеоне неприкасаемых. Не только на английских его костюмах, даже на полумаскарадной крылатке и «пушкинском» цилиндре не должно было быть ни пылинки. Такой Есенин не имел права наложить на себя руки. Дабы оконкретить это предположение, я показала английской гостье текст, который как раз той весной изъяли из моих переводов лирики великого армянского поэта Амо Сагияна «Зови, журавль». Стихотворение исчезло из наборного экземпляра только потому, что в нем были такие строки:

(«Сергею Есенину») [3] Сборник вышел осенью того же года, и не где-нибудь, а в «Советском писателе», там же, где пятью годами ранее прорвался через тройную цензуру мой «Поэтический мир Есенина». Прорывался долго, почти семь лет, препон было множество, самых замысловатых и коварных, но все они были иного рода.

Миссис Дэвис вежливо выслушала мои аргументы, и они ее не убедили. Роману, который она задумала (о любви русского поэта и Айседоры Дункан), нужны были острые положения. На следующий год по дороге в Москву она задержалась в Париже в надежде выведать у тамошних славистов страшную правду. Отыскала и есенинского «оруженосца», поэта-имажиниста Александра Кусикова, и даже привезла его фото, сделанное на прогулке, кажется, в Булонском лесу. Но Кусиков, как и прочие эмигранты первой волны, слух об убийстве даже опровергать отказался, назвав его вздорным. А вот мне и со второй попытки это не удалось, хотя на сей раз я не теоретизировала, а, мобилизовав все свое терпение, доказывала: если бы в 20-е годы хоть кто-нибудь усомнился в том, что Есенин повесился, а не «найден повешенным», мне бы на это хотя бы намекнул Илья Ильич Шнейдер, коммерческий директор московской школы Айседоры Дункан.

На Шнейдера и его книжечку, фактически брошюрку («Мои встречи с Есениным», 1965), ныне ссылаются почти все биографы поэта, а история ее такова. То ли в конце 1963-го, то ли в самом начале 1964-го (в то время я работала в «Вопросах литературы», участвовала и в комментировании голубого есенинского пятитомника) К. Зелинский, куратор издания, представив Шнейдера, попросил меня отредактировать его воспоминания. Рукопись, донельзя хаотичная, оказалась невероятного объема. Извиняясь за качество врученной груды, И. И. Ш. признался, что писал воспоминания по ночам, в уме, в камере. Сочинив кусок, потом целый день его повторял, пока текст намертво не закреплялся в памяти. Освободившись, на воле, перестукал на машинке, и уже ничего ни поправить, ни изменить не мог.

Словом, работа предстояла «адова», и я бы за нее вряд ли взялась, если бы к просьбе Зелинского не присоединился замглавного нашего журнала Семен Александрович Ляндрес.