Вера Булич - Чужая весна

Затиханию этой чудесной, невнятной музыки, «черному закату» Европы и отлетающей душе культуры и посвящены стихи последнего сборника Ладинского.

Ладинский — сын современной культуры и певец ее; в своих стихах он как бы подводит итоги этой культуры. Мы часто встречаем у него образы из мифологии, Библии, классических художественных произведений, как например, миф о похищении Европы, о золотом руне, образы Навзикаи, Иова, блудного сына, Гамлета и Офелии, Дон Кихота и Санчо-Пансы, андерсеновского свинопаса и принца, лафонтеновского дуба и тростника и пр. Собственные имена не отягощают стихов Ладинского, как отягощали они произведения некоторых символистов. Не отягощают потому, что это не просто имена, а вновь пережитые образы, наполненные новым содержанием, воспринимаемые нами как персонажи на сцене. Старые герои в стихах Ладинского рождаются заново, чувствуют нашими чувствами, живут нашею жизнью и подвержены общей с нами судьбе. Склонность поэзии Ладинского к театру проявляется не только в его пристрастии к изображению сценической бутафории, в ощущении им театрального воздуха, но главным образом в его театральном преображении мира, в этой свойственной ему в высшей степени динамике образов.

Для Ладинского характерно сочетание иронии и неподдельного лирического воодушевления, всегда с налетом грусти, смешение «высокого и низкого штилей» (слова повседневные, житейские, непоэтические, как «пищеваренье», «фуфайка», «бутерброды» и пр. наряду с типично поэтическими) и часто повторение нескольких особенно излюбленных им слов: Рим, душа, муза, снег, зима, пчелы, фермы, дубы, роза, пшеница, амбары. Все вместе это создает особый, своеобразный и замкнутый мир, подчиненный своим сценическим законам. Ладинский только иногда дает образ в его первичном живописно-описательном виде. Чаще встречается у него образ вторичного типа, претворенный, взятый если и не вполне в символическом значении, то все же связанный с каким-то определенным, сложившимся представлением, как например, Рим и муза. «Фермеры» олицетворяют собою житейское, земное, заботу о хлебе насущном, то, что неизбежно присутствует в их разговорах. К этим же хозяйственным понятиям о трудолюбии и земных благах примыкают и образы: пчелы, пшеница, амбары. «Роза» у Ладинского образ красоты пленительной и бесполезной. Например, сравнение души с розой:

«Зима» является напоминанием о «студеной драме», которую переживает мир, «снег» имеет декоративное значение, «дуб» олицетворяет героизм. Короткие и легкие строки синкопических порою размеров передают впечатление «утихающей музыки». К музыке вообще тяготеет поэзия Ладинского, к музыкальной передаче мысли, музыкальному внушению посредством все той же повторяющейся мелодии.

Не случайно у Ладинского сплетение темы лермонтовского ангела с темой о гибели Европы. Одно вытекает из другого.

Трагическая судьба души, брошенной в «грубый и реальный» мир и хранящей в памяти «небо полуночи». С одной стороны «дела и делишки», с другой — смутное и бесплодное томление по нездешнему.

Трагическая судьба культуры, непроникнутой, не оплодотворяемой более духом, а застывающей в музейной красоте, обреченной медленному разрушению, которую «все покинут в несчастье».

Только в творческой иллюзии, театральном преображении мира, «хрупкой прелести» находит душа некоторое утешение. Но это не спасение. Неодухотворенность всей нашей жизни, подавление запросов духа запросами житейского дня, неразрешимый разлад между земным и небесным, «пустых сердец прохлада», постепенное утомление, угасание духа («мы сами не в силах устоять») — все это ведет к гибели культуры:

Об антологии Георгия Иванова «Отплытие на остров Цитеру» уже много писали. Но разбирая сборники стихов 1937 года, нельзя не остановиться снова на этой книге, как на ярком примере исключительно сильно выраженного тяготения поэзии к музыке. Ни у одного из современных поэтов сила музыкального воздействия в стихах, составляющая фон стихотворения, проявляющая в нем два плана, не чувствуется столь наглядно и убедительно, как у Георгия Иванова. Ею обладал в высокой степени и покойный Поплавский. Двойной план стихотворения — вереница образов и ведущая мелодия — выступает в поэзии Поплавского резче, вследствие необычайности и неожиданности его образов и, временами, разрыва между этими двумя планами.

В поэзии Иванова два плана — видимый и слышимый — находятся в большей согласованности. Музыкальность его стихов иного порядка, нежели у Поплавского. Временами это та же «чистая музыка», прорывающаяся сквозь словосочетания и их оправдывающая, иногда это музыкальность романсного характера, вызывающая даже вполне конкретные ассоциации. По-видимому, некоторые стихотворения Иванова попросту связаны с услышанной им музыкой. Сознательно или бессознательно он вводит в них слова известных романсов, иногда оставляя их неизмененными, иногда перефразируя их. Таковы начальные строки: «Это звон бубенцов издалека» (цыганский романс), «Замело тебя, счастье, снегами» (неприемлемое для любителей серьезной музыки «Замело тебя снегом, Россия»), «Как грустно и все же как хочется жить. А в воздухе пахнет весной» (Романс Рахманинова на слова Г. Галиной «Как мне больно, как хочется жить. Как свежа и душиста весна»). Эти навеянные романсами строки незаметно сливаются с его собственными, воздействуя на наш слух и будя в нем музыкальные воспоминания. Большое внимание обращает Георгий Иванов на инструментовку стиха, на чисто внешнюю его музыкальность. Рисунок Иванова тонок, изящен и субъективен. Рисуя внешний мир, он переносит в его изображение все признаки своего душевного состояния, давая нам, таким образом, двойную картину, живое отражение видимого им мира, преображенного его переживанием, а потому единственного.