Вера Булич - Чужая весна

С тех пор как испанский поэт Тирсо де Молина в 16-ом веке сочинил свою драму о Дон-Жуане, целый ряд поэтов — Мольер, Байрон, Пушкин, Алексей Толстой, Граббе, Ленау и др., а не в меньшей мере и чудесный Моцарт в этот бессмертный образ перевоплотили свой личный опыт. Вера Булич — первая поэтесса, избравшая Донну Анну свидетельницей своих личных переживаний. Дон-Жуан и Донна Анна — вечные спутники, связанные друг с другом судьбой:

Мысль о предопределенности примиряет поэтессу с разлукой:

Она убеждена в том, что не только она сама обречена страдать, но и сам Дон-Жуан обречен:

«Стихи о Дон-Жуане» — прекрасный пример того, как завещанный веками литературный образ облагораживает, смягчает и поддерживает чувствование современного человека.

Вышедшие сборники стихов Веры Булич свидетельствуют об искусном владении ею музыкальными элементами языка, как-то: рифма, ритм, повторил, синкопы и пр., и являются залогом новых произведений, подсказанных отзывчивой душой этой интересной поэтессы русской эмиграции.

«Журнал Содружества». 1938, № 3.

Д. Кнут — «Насущная Любовь».

В. Смоленский — «Наедине».

Н. Туроверов — «Стихи».

Вера Булич — «Пленный Ветер».

Поэзия — не «лучшие слова в лучшем порядке», но выражение ее находится в слове, слово адекватно содержанию, и чем выше «вдохновение», тем острее, точнее, сами собой приходят слова.

Поэзия — состояние, обладающее свободой и властью над словом: слова ищутся в каком-то неизвестном нам измерении (механизм соединения неуловим для сознания), но раз найденные, соединенные, они обладают неотразимой убедительностью и никогда не ветшают.

— На холмах Грузии лежит ночная мгла… Тысячу раз повторенное, это соединение всегда так же первично, как и в тот момент, когда эта строка была впервые написана.

«Человеческий документ», о котором столько до сих пор спорят и говорят, является, вероятно, одним из главных недоразумений и соблазнов нашего времени. Кое в чем сторонники человеческого документа правы, но главная опасность в том, что вольно или невольно, они смешивают правду с неправдой.

Конечно, человек не птица, не музыкальный инструмент; формальное дарование, блестящее мастерство, виртуозность — все это, если оно внутренне ничем не поддержано, обращается в побрякушки, никого за собой не увлечет. Но одно дело — если человек в силу чувства правды отталкивается от риторики и красивости, и другое дело — голая воля, незаконно противопоставляя форму и содержание, стремится переступить через форму во имя «главного», того, что хотел бы сказать, не зная, что сказать. Еще хуже — сознательное стремление разлагать форму в надежде, что в процессе предельного разложения вдруг само собою засветится то неуловимое, чему форма как бы мешает пробиться.

Гениальная простота стиля больших поэтов идет из другого источника, из возможности творчески чувствовать правду. Подобно тому, как в момент подлинного большого чувства (например, большого горя) человек естественно становится прост и значителен, и не может говорить иначе, как просто и ясно, так и большой поэт беден и точен в словах в силу подлинности своего чувства, — он человечен с большой буквы.

Это различие между непосредственным и предумышленным заранее компрометирует все теории о человеческом документе; практически же, в результате непродуманного к ним отношения, является соблазн.

Не берусь утверждать, насколько сознательно Довид Кнут, один из самых одаренных поэтов эмиграции, действительно решил «распустить себя», насколько он был увлечен экспериментом в тот период, когда писал большинство стихотворений, вошедших в его новую книгу «Насущная Любовь».

Но, несомненно, кое в чем из того, что выше говорилось, Д. Кнут повинен. Новая его книга, после его «Парижских Ночей» — срыв. Самое же главное в том, что Кнут как-то расслабился и расшатался, сузил свою тему — порой до частного, лишь ему интересного случая («разошлись, как разлюбившие друг друга люди»), и, по сравнению с прежними его стихами («Еврейские похороны», «Бутылка в океане» и т. д.), лирическое напряжение «Насущной Любви» слабеет.

Вторым существенным недостатком новой книги является как бы умышленно-небрежное отношение Кнута к языку. Не думаю, чтобы Кнут не замечал сам, насколько некоторые его эпитеты, рифмы или словообразования сопротивляются иногда даже духу языка. Говорить о бессознательных промахах здесь не приходится; мне кажется, что подобно тому, как многие поэты, наскучив плавным течением ямба, вводят паузы, перебои, стремятся иногда расшатать, нарушить размер, так и Кнут попытался умышленной резкостью некоторых эпитетов, грубым и сразу же бросающимся в глаза сопоставлением слов, подчеркнуть, выделить, создать какой-то фон, куда-то и к чему-то выйти. Он как бы пробует новую манеру письма — и срывается. Срывается потому, что внутренняя логика поэзии неотделима от формы. Всякое насилие над нею есть в то же время и уступка в главном, расслабление в форме — обнажает распавшееся целое и в поэзии.

Вот те возражения, которые Кнуту необходимо сделать. Но вместе с тем никакой срыв, никакое заблуждение не могут отнять у Кнута то, что у него есть — его искренность, его собственный голос, его музыку и способность к живому чувству. Многие стихи в «Насущной Любви» остаются кнутовскими стихами; в самых неудачных, наряду с тяжелыми срывами, есть прекрасные строфы или строки. Я совсем не склонен, как сделали некоторые критики, переоценивать значение неудачи «Насущной Любви». Лучшим доказательством случайности неудачи Кнута являются новые его стихи — из «Палестинского Цикла», недавно напечатанные в «Русских Записках»; в этих стихах Кнут — с безупречным вкусом, простотой и ясностью не только идет в своей прежней линии «Парижских Ночей», но и творчески ведет ее далее.

Книга В. Смоленского, вторая по счету, первая книга его, «Закат» вышла в 1931 году. Смоленский после «Заката», несомненно, вырос, нашел свою линию, очень поработал над культурой стиха, хотя именно в плоскости стилистической хотелось бы сделать ему некоторые возражения, к чему мы вернемся ниже.

Смоленский — один из тех поэтов «эмигрантского периода», которые сразу привлекли к себе общее внимание, вызывали надежды, ожидания.