Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

В комментариях Г. Марушиной к «Дневнику» о степени редакторского участия Филонова в работе его учеников говорится следующее: «Вопрос о редакции Филонова, иными словами — об участии его в работах учеников, до сих пор остается открытым. Известно, что Филонов очень активно, не щадя времени и сил, помогал своим ученикам, многое, вероятно, делал сам. Существуют различные свидетельства на этот счет».

Итак, работа над «Калевалой» была закончена в июне 1932 года. Прошло полгода. Читаем в дневнике запись от 13 января 1933 г.: «Получил из „Академии“ 1000 р. за редакцию „Калевалы“. Наконец издательство решило со мной расплатиться, когда рубль упал, а продукты поднялись в цене. Кило сахару в кооперативе по коммерческой цене сейчас стоит 15 р., а молоко на рынке 6 р. и 6 р. 50 к. Т. к. выплата из Академии производится исключительно через сберкассу, а номер и адрес кассы при переводе денег издательство перепутало, моей дочке пришлось долго похлопотать, разыскивая и получая их. Перевела их „Академия“ 29 декабря, и за это время на них наросло 2 р. 22 к. процентов. Из них я полностью заплатил дочке долг 638 р. 27 к.».

Один из рисунков к книге был утерян, нарисован заново и отослан в издательство. Вот что пишет по этому поводу художник: «Теперь надо ждать, как его примет тупье и паразиты из „Академии“ здесь и в Москве. Мы работаем с самодовольными, полными апломба и невежества паразитами Изо и мерзавцами Изо, по горло пресыщенными возможностью издаваться и оставаться недосягаемыми…»

Особая история была с форзацами филоновской «Калевалы», которые запретили за их красный цвет.

22 ноября 1933 г.: «Порет ‹…› сказала, что т. Сокольников, глава Ленотдела „Академии“, пробовал вступиться за форзацы „Калевалы“ и говорил об этом с М. Горьким. Горький ответил ему, что форзацы пропустить нельзя. Но Горький при этом просил Сокольникова отпечатать для него один экземпляр „Калевалы“ с форзацами. Т. к. Сокольников захотел этого же и для себя, и еще кое для кого, то Сокольников решил отпечатать триста экземпляров с форзацами. Но когда он распорядился об этом в лен. издательстве „Академия“, оказалось, что кто-то уже распорядился уничтожить клише форзацев».

Когда «Калевала» вышла, пресса отозвалась на ее появление ливнем отрицательных отзывов: «Не заслуживает положительной оценки иллюстративная сторона издания… Иллюстраторы не создали ничего ценного в художественном отношении. По стилю, по манере изображения рисунки дают полный разнобой и не связаны между собой. Преобладающий уклон — в сторону архаизации… Крайне неудачно изображение древних героев в карикатурном виде с подчеркнутыми типическими чертами… Чрезмерное злоупотребление со стороны художников ироническим отношением к „Калевале“ снижает общее впечатление…» Или другой пример: «Резкой отрицательной оценки заслуживает выпущенное „Академией“ издание финского народного эпоса „Калевала“, эта книга по праву может рассматриваться как своеобразная энциклопедия самых отвратительных и отталкивающих черт ленинградской художественной школы Филонова».

А вот мнение о «Калевале» Екатерины Серебряковой, жены Филонова: «Читаю эти дни „Калевалу“ — не знаю, от чего я больше в восторге — от содержания или рисунков, — до чего они хороши… Радость у меня, когда я смотрю. Вчера утром более часа только рисунки смотрела».

Более всего человек эпистолярной эпохи отражается в письмах. В свое время петербургский журнал «Звезда» (№ 7, 1999, публикация О. Демидовой) опубликовал часть переписки поэта Василия Каменского с режиссером и теоретиком театра Николаем Евреиновым. Они достойны того, чтобы частично их процитировать, потому что настолько живо раскрывают Каменского человека, что никакие сторонние мемуары не расскажут нам о поэте лучше.

Напомню, что Н. Евреинов, адресат Каменского, в период их переписки (1925–1935 гг.) жил в Нью-Йорке; сам поэт проживал в России.

Москва, 6 октября 1925: «…Рад-радешенек за весь твой успех за границей, приносящий доллары. В легкий час! Да будет поток их неиссякаем в сторону твоих надежных карманов, тайных и явных. Когда будешь Рокфеллером, не забудь дать мне взаймы рубля три. Ты ведь скуп — я знаю — и много не прошу… Что и где и какие вещи ставишь? Как доходы твои? Если приеду, — на что можно рассчитывать?.. Написал крестьянскую пьесу в 3-х дейст. „Козий загон“. Веду с театрами переговоры о постановке. Вышел одиннадцатым изданием мой „Степан Разин“ и вышел „Емельян Пугачев“. А вот стихов не издают. Театр куда интереснее и выгоднее. Учусь быть Пиранделлой и хочу знать, насколько он богат… Маяковский (из Нью-Йорка) пишет, что дела средние. Но я иду и на средние. Лишь бы побывать, поглазеть, посмекать — в чем там дело американское и почему у нас меньше долларов? Что мы, дураки, что ли? Думаю, что поумнее американцев, а вот долларов нет… А без долларов скучно жить, едри его копалку…»

Зима 1925-26: «Родной мой Количка, друг мой сердешный, обнимаю-целую с Новым годом, с новыми долларами. Желаю влезть в Америку и убежден, что обязательно влезешь. Ручаюсь головой Рокфеллера. А раз влезешь — значит, доллары будут, т. к. там они проживают густо. Знай черпай. Черпать же ты уважаешь, как, впрочем, и я…»

Каменка, 5 августа 1925: «Дорогой, любимый Количка… получил два твои письма… а ответить до сих пор не мог. Началась страда, в Пермь никто (за 40 верст) не едет и отправить никак было нельзя. Я злился страшно, досадовал, а ни лешего не сделаешь. Законы джунглей суровы. Идти же пешком 80 верст в жару показалось далековатым предприятием. Вот и ждал оказии. Не помогли фантазии. Живем бо в Азии. Пошли мне автомобиль. Ты ведь теперь раздолларился, к моему счастью. Шибко же рад я за успехи твои… Так и рвусь к вам, в Нью-Йорк! Но… пока нет денег. Тебе, богачу, меня теперь не понять. А денег все-таки нет. Я же убежден, что в Нью-Йорке разживусь. Чую. Верю. Уж если я разжился в Очемчирах, то ведь Нью-Йорк, по слухам, больше и богаче. Авось с помощью американских двух дядюшек — тебя и Бурлюка — вылезу на Бродвэй. Помогите, ребята! Не дайте пропасть известному литератору, застрявшему в пермских лесах трущобной жизни…»

СССР. Азербайджан. Баку. Улица Саратовца Ефимова, д. 7. Для О. П. Шильцовой. Декабрь, 1926: «…К вашей нью-йоркской компании прибавился Боря Григорьев — один из тех трех моих братьев-друзей (т. е. ты, Григорьев, Бурлюк), кот. я люблю. Больше этих трех у меня нет никого на свете. И все вы трое в Нью-Йорке. Неужели не стыдно вам, что меня нет среди вас… В сущности дело мое только за деньгами, чтобы выехать, по крайней мере, с 750 дол. Жену я оставлю в Париже, а сам в Нью-Йорк ахну до лета… Мне лишь бы доехать, а там — моя голова сделает свое дело: буду стихи и лекции читать, на гармошке играть, фокусы показывать, пьесы ставить, на голове ходить, шпаги глотать. Найду что-нибудь подходящее. С Фордом, например, аэропланы буду заворачивать…»