Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Вот сценка из рассказа Лескова про первую киевскую газету, которую цензор хотел запретить «за невозможные опечатки». В газете было опубликовано буквально следующее: «Киевляне преимущественно все онанисты».

От цензуры спас газету хитроумный издатель, поместив в ней следующую поправку: «Вчера у нас напечатано: киевляне преимущественно все онанисты, — читай оптимисты».

Цензора такая поправка вполне устроила.

Литературная критика — это такое мелкое, вроде комара, насекомое, которое пищит и пищит над ухом, раздражая надоедливым звуком, и пытается дотянуться до великана (человек для комара — великан) своим тонким, микроскопическим клювом и насосаться крови. Юля, моя старшая дочь, рассказывала, как они с подругами в детстве специально давали комару насосаться крови и потом смотрели, как он отваливается и падает на песок, чтобы переварить выпитое. Собственно говоря, основной повод существования литературных критиков — потребление писательской крови. И писателю лучше вовсе не обращать внимания на издевательский звон, воткнуть в розетку какой-нибудь фумигатор (так, кажется, называют устройство для вызывания комариной паники) и не видеть, не слышать, не знать о комариных атаках, заботясь о здоровье собственных нервов.

Бороться с критиками себе дороже и, если честно, — стыдно. Ведь борьба, когда эта борьба настоящая, предполагает противника, превосходящего вас по силе. Иначе зачем бороться? Чтобы показать слабому, что ты сильнее его? Но это уже жлобство и хамство, а не борьба.

Даже в анекдотичном случае борьбы с ветряными мельницами подразумевается, что мельница — это сила. Это своего рода луддизм, сознательная война с машинами, когда знаешь (или предчувствуешь), что победа будет за ними, но упорно, как заведенный, крушишь тем, что под руку подвернется, бездушную железную плоть.

Или вспомним Алкивиада, отбивающего каменным молотком фаллосы у растиражированных Приапов. Вот достойный пример борца. Не с кем-нибудь, а с самими богами. Или с Богом — как атеист Байрон. Или с тоталитарной махиной государственной власти, как Солженицын. Или, как Шафаревич, — с евреями, всеми сразу. Или со средним классом, как олицетворением пошлости, тупости, примиренчества и повальной умственной ограниченности (Эдуард Лимонов).

А что литературные критики? Моль, подвальные комары. Пусть себе живут и звенят, тоже ведь божьи твари.

Лучший гравированный на стали портрет Ломоносова изготовил для марксовского издания стихотворных сочинений ученого художник Дейнингер. И повезло этому портрету больше, нежели печально известному рельефному изображению работы скульптора-монументалиста Чудновского — тому самому мраморному рельефу, который в свое время установили на станции метро «Ломоносовская» и ровно через три месяца сняли по требованию ленинградских ученых (см. в сб. С. Довлатова «Чемодан»).

К сожалению, в наше время Ломоносова знают до обидного мало, в основном по пародии на него в «Евгении Онегине» Пушкина («Но вот багряною рукою…» и проч.) да по цитируемым к месту и не к месту собственным Платонам с Невтонами. Видно, ода нынче не в моде, да и читатель современный ленив.

«Есть имена, вечно юнеющие», — написал в очерке о Ломоносове его земляк, живший на два столетия позже, писатель Борис Шергин, имея в виду под «юнеющими» творческое юношеское начало, оживляющее любое дело, за которое человек берется. Ломоносов был именно из таких людей. Все, что им сделано и написано — а сделано и написано этим удивительным человеком столько, что не под силу никаким нынешним Союзам писателей вместе взятым, — составляет славу отечественной словесности и культуры. Он практически создал заново русский литературный язык, осуществил реформу в стихосложении. Пушкин называл Ломоносова единственным титаном русской литературы XVIII столетия. А мнение Пушкина что-то да значит.

Михаил Пантелеевич Лепехин, старый мой знакомый, который сейчас работает научным сотрудником в БАНе (Библиотека Академии наук), мне рассказывал, что в Пушкинском доме в фонде Михаила Николаевича Лонгинова хранится специальный запертый на ключ ящичек с собранием стихотворных порнографических сочинений, писанных рукой Лонгинова и, вероятно, им же и сочиненных. На ящичке имеется ярлычок с надписью: «Еблеоматика». И якобы весь Барков, и то, что приписывается Баркову, сочинено Лонгиновым. Может, так, а может, не так, все-таки Михаил Николаевич был человек государственный, главный российский цензор, и, следовательно, по велению службы обязан был относиться к таким вещам непримиримо и по-цензорски строго. Во всяком случае, ключик от ящичка со стихами не должен был держать в общей связке.

Хотя… Именно во времена цензорства М. Н. Лонгинова случился конфуз, который мог вполне привести к краху его карьеры. Дело в том, что писанием неприличного содержания поэтических штучек Лонгинов действительно грешил в молодости. И в ряде библиографических справочников сообщается, что сборник таких стихов с именем Лонгинова на обложке и специфическим названием «Не для дам» был издан за границей, в Карлсруэ, в 1861 году. И с названием сборника, и с указанием места издания, по-видимому, случилась накладка, и произошла она из-за буквального прочтения следующего опуса молодого Лонгинова:

Увы, в природе этот сборник пока что не обнаружен. Ни в одной библиотеке, ни в одном частном собрании такой книги нет. Правда, уже в наше время в агентурных данных третьего отделения найдено сообщение о том, что книга «похабного содержания с „Похождениями дяди Пахома“ была издана в Лейпциге не позднее 1872 г., тиражом 2 тысячи экземпляров». Существует мнение, что к изданию компрометирующих главного российского цензора сочинений руку приложили русские революционные эмигранты. Так, например, Тургенев в письме к Анненкову в начале 1873 года писал, что с Лонгиновым можно «сыграть злую шутку: взять да напечатать его стихотворения за границей, включив в сборник „Попа Пихатия“». Также в одном из писем к П. Лаврову, которого Лонгинов называл «коноводом русской эмиграции», есть упоминание о такой книге. Бытует мнение, будто сам Лонгинов пытался скупить тираж этого сборника, чтобы затем его уничтожить.

Действительно, будучи главным российским начальником по делам печати, Лонгинов, когда-то либерал и друг либералов, защитник невинно оклеветанного при императрице Екатерине и заключенного в крепость просветителя Новикова, собиратель запрещенных изданий и человек, публично обвинявший царя, ввел в ведомстве, которым руководил, высшую меру наказания для неугодных изданий — сожжение запрещенных цензурой книг.