Вильгельм Зоргенфрей - Милосердная дорога

Руку жмут еще кольца колкие,
А уж сердце летит, летит…
Ну, простимся, радость недолгая,
Солнце ночи, моя Лилит.

Легок путь, без счастья и ревности.
Не одна ли мера, скажи,
И моей легкокрылой верности,
И твоей беззащитной лжи.

Только плечи запомнить тонкие,
Только шелком волос вздохнуть…
В ночь, по скату, тропами ломкими
Побреду, дойду как-нибудь.

Приходит, как прежде, нежданно —
Будить от тяжелого сна,
И новая радость желанна,
И новая боль не больна.

Но платья темнее надеты,
И тени длинней от ресниц,
И в пристальном взоре просветы
Лиловых, закатных зарниц.

Коснется рукою жемчужной,
Фиалками глаз ворожит —
И маятник никнет, ненужный,
И время, жестокое, спит.

Молчания я не нарушу,
Тебе отдаю я во власть
Мою воспаленную душу,
Мою неизбытую страсть.

Дышать твоим ровным дыханьем,
И верить твоей тишине,
И знать, что последним прощаньем
Придешь ты проститься ко мне.

В тот час, когда ужас безликий
Расширит пустые зрачки,
Взовьешься из черной, из дикой,
Из дикой и черной тоски.

Возникнешь в дыму песнопений,
Зажжешься надгробной свечой,
И станешь у смертных ступеней —
Стеречь мой последний покой.

Горестней сердца прибой и бессильные мысли короче,
Ярче взвивается плащ и тревожнее дробь кастаньет.
Холодом веет от стен, и сквозь плотные пологи ночи
Мерной и тяжкой струей проникает щемящий рассвет.

Скоро зажгут на столах запоздалые низкие свечи,
Взвизгнет румынский смычок, оборвется ночная игра.
Плотный блондин в сюртуке, обольщающий мягкостью речи,
Вынет часы, подойдет и покажет на стрелки: Пора!

Ветер ворвался и треплет атлас твоего покрывала.
В мутном проходе у стен отразят и замкнут зеркала
Тяжесть усталых колонн и тоску опустевшего зала,
Боль затуманенных глаз и покорную бледность чела.

Гулко стучит у подъезда, трепещет и рвется машина,
Мутные пятна огней на предутреннем чистом снегу,
К запаху шелка и роз примешается гарь от бензина,
Яростно взвоет рожок и восход заалеет в мозгу.

Будут кружиться навстречу мосты, и пруды, и аллеи,
Ветер засвищет о том, что приснилось, забылось, прошло.
В утреннем свете — спокойнее, чище, бледнее —
Будем смотреть в занесенное снегом стекло.

Что же, не жаль, если за ночь поблекло лицо молодое,
Глубже запали глаза и сомкнулся усмешкою рот —
Так загадала судьба, чтобы нам в это утро слепое
Мчаться по краю застывших, извилистых вод.

Скоро расступятся ели и станет кругом молчаливо,
Вяло блеснут камыши и придвинется низкая даль,
Берег сорвется вперед, в снеговые поляны залива…
Так загадала судьба. И не страшно. Не нужно. Не жаль.

Пусть ушел! Какой упрямый, вздорный!
Все бы в губы целовать…
Знаю, явишься опять.
…День какой сегодня, пыльный, черный,
Дым из труб — и солнца не видать.

Вот теперь бы, вот в такое лето —
В заграничные леса!
Я и то не так, как все, одета:
Даже розу кремового цвета
Приколола в волоса.

Говорит: «Ну, что ты все хохочешь,
Что ты плачешь?» — Подожди:
— Оттого, что жмет в груди!
… Да уж, да, приди, целуй где хочешь,
Так и быть уж, приходи!

Я такая, с темным, скромным взглядом…
Ножка узкая стройна…
Каждый встречный обжигает ядом,
Догоняет, дышит, жмется рядом,
Каждый хочет, всем нужна.

Душно, тесно, нету мне покоя —
Прочь! Не нужно, не хочу!
Потушу сейчас свечу,
Буду биться об пол головою,
Громко, страшно закричу.

А засну — во сне придет и ляжет
Сбоку мертвая сестра,
Обовьет руками, руки свяжет,
И застонет жалобно, и скажет:
«Что же ты? Твоя пора!»

Ах, взметнусь, проснусь, вскочу с постели —
Пляшут быстрые круги…
Божья Матерь, помоги!
Черный глаз испортил, одолели,
Обессилили враги.

Сто поклонов, сто крестов — не сбиться…
Как горит в плече звезда!
Пол скрипит и голова кружится. —
Если только снова он приснится,
Значит — завтра, значит — да!

Вослед теням героев и царей
Скользну и я, презренный и лукавый,
И стану там, где сумерки серей,
Поодаль — дожидаться переправы.

Когда ж причалит легкая ладья
И павших примет в сладостное лоно,
Мне места не достанет в ней, и я
Застыну над обрывом Ахерона.

Беглец и трус, я оглянусь с тоской,
Но там — укор и девы-Евмениды…
И я замру над мертвою рекой
Мертвящим изваянием обиды.

Пытал на глухом бездорожье
У мертвенных чисел, у книг,
Но тяжкой премудрости Божьей
Свободной душой не постиг.

Извечно, торжественно, свято —
Положен во гроб и отпет,
И в мире, где был он когда-то,
Его, первозданного, нет

Но тайну томленья земного
Творит неустанно Господь,
И в явь претворяется слово,
И дух облекается в плоть.

Не латником в тверди небесной,
Водителем благостных сил,
Нет, к жизни и скудной и тесной
Создатель его воскресил.

Безрадостна доля вторая,
Безвестна, бездумна, бедна.
В дощатые стены сарая
Пустынная бьется весна.

Там пахнет травой прошлогодней,
И тучи косятся в окно,
И тлеет в истоме Господней
Прорытое влагой зерно.

В углу, за поленницей ржавой,
Скребется голодная мышь…
Ты, Сильный, Ты, Крепкий, Ты, Правый,
На нем свою волю творишь.

Грызет и скребется у щели,
И точит кору, не спеша,
И в скользком, отверженном теле
Ликует живая душа.

Так вот она, низкая доля,
Предел вдохновенной тщеты —
Проталины чахлого поля,
Прибитые ветром кусты.

Окутаться сумраком топким,
Дрожать в непогоду и в дождь
И славить дыханием робким
Твою милосердную мощь.

Был как все другие. Мыслил здраво,
Покупал в субботу «Огонек»,
К Пасхе ждал на шею Станислава
И на самой Вербной занемог.
Диагност в енотовой шинели
Прибыл в дом, признал аппендицит
И потом простился еле-еле,
Получив пятерку за визит.
На Святой поведала супруга
С чувством скорби и без лишних слов,
Что в итоге тяжкого недуга
Умер муж, Иван Фомич Петров.
На кладбище ехал он по чину —
По расчету на шесть лошадей.
Провожала доброго мужчину
Группа сослуживцев и друзей.
И, калошей попирая ельник,
Говорил фон-Штрупп, правитель дел:
«Странно, право… Жив был в понедельник,
Нынче ж мертв. Печален наш удел!».
Собеседник ухмылялся тупо.
С крыш текло. Весенний жидкий луч
Отразился от калош фон-Штруппа
И стыдливо спрятался меж туч.
Был Петров чиновником в Синоде,
Жил с женой, стоял за «Огонек».
Ты совсем в другом, читатель, роде —
Адвокат, профессор, педагог.
Веришь только в толстые журналы,
Ждешь реформ, чины не ставишь в грош
И, как все другие либералы,
Просто так — с подругою живешь.
Болен был Петров аппендицитом,
То есть воспалением простым.
Ты умрешь, сражен сухим плевритом,
Осложненным чем-нибудь другим.
И твоя кончина будет чище:
О тебе заметку тиснет «Речь»,
Ляжешь ты на Волковом кладбище,
Где Петров не догадался лечь.
Прах твой к месту вечного покоя
На руках поклонники снесут,
Скажут речь о недостатках строя
И тебя их жертвой назовут.
И погода будет не такая,
И другой, конечно, будет гроб,
Лития особая, другая,
И особый, либеральный поп.