Иван Киреевский - Том 2. Литературно–критические статьи и художественные произведения

Мы не разделяем ни того, ни другого направления. Признаемся однако, что если бы должны были непременно избирать из двух, то имели бы более сочувствия к последнему, ибо думаем, что в улучшениях не столько нужна быстрота нововведений, сколько их основательность и что всякому усовершенствованию не столько вредит упорное пребывание в недостаточном, но уже существующем положении, из которого человек и без отвлеченной системы невольно вытесняется самым порядком движущихся вокруг него вещей, — сколько вредит ему неуместность недозрелых новоустройств, которых неудача усиливает начало сельской неподвижности всею тяжестью обманутого ожидания.

Между тем в наше время главные вопросы сельского хозяйства находятся уже не в том положении, в каком они были при начале наших нововводительных опытов. Если тогда причина изменения хозяйства заключалась в личных пристрастиях некоторых хозяев к иностранным теориям, то теперь, напротив того, самый порядок сельских вещей требует некоторых перемен в их устройстве. Неимоверная, неслыханная до сего времени и во всех случаях разорительная для земледельцев изменяемость ценности их произведений, трудность существования при излишней дороговизне, неменьшая трудность к добыванию необходимых податей и оброков при крайней дешевизне хлеба; недавнее распространение мануфактур и фабрик, частью естественное, более напряженно-искусственное, и в последнем случае не развивающее постепенно, но мгновенно изменяющее нравы народа; распространение новых потребностей роскоши в самом неимущем классе обеих столиц и многих городов, с коими сельские земледельцы находятся в постоянном соприкосновении; в некоторых местах усиленное население и происшедшее от того иное отношение между ценностью работы и земли; наконец, примеры и последствия улучшаемого хозяйства между государственными крестьянами — все эти и многие другие обстоятельства связывают в наше время вопросы каждого частного хозяйства с вопросами о движении хозяйства в нашем отечестве вообще и делают потребность некоторых улучшений уже не пристрастием некоторых лиц, но общею необходимостью всего сельского быта.

При таком положении вещей наука сельского хозяйства связывается уже не только с химиею, ботаникою, технологиею, механикою и тому подобными ведениями, но необходимо включает в себя и нравственно-статистические, и частью даже исторические соображения. Кроме того, самая промышленная часть земледелия, после предшествовавших односторонних теорий, должна принять новый смысл, чтобы приобрести новое доверие.

Из двух элементов, составляющих истинную науку хозяйства, опыт и разумное познание чужих систем и открытий, кажется, оба равно необходимы. Но познание чужих систем тогда только может принести пользу, когда оно не подчиняется пристрастию к какой-нибудь одной, случайно более известной, но соединяет изучение всех важнейших и самых противоположных вместе с недоверчивостью к исключительности каждой отдельной. Здесь полузнание вреднее незнания. Беспристрастное соображение различных теорий и еще более различных практик, в различных государствах и при различных местных обстоятельствах, необходимо имеет то действие на наблюдающий ум, что общие истины отрешаются от случайных обстоятельств, дающих им одностороннее применение, и являются уже не германскими, не английскими, не бельгийскими и не французскими; все ограниченное отпадает от них как зависимое от местных влияний, и чистое начало представляется таким образом в том разумном виде, в котором оно может уже, как собственное соображение, подвергнуться сознательному расчету всякого мыслящего хозяина. Таким образом, если полузнание вреднее незнания, то знание спасает от вреда полузнания.

Статьи г-на профессора Линовского будут иметь преимущественною целию показание современного состояния земледелия в различных европейских государствах, с постоянною мыслию о возможности беспристрастного применения общих начал и открытий по этой части к усовершенствованию земледелия в нашем отечестве. Основательное теоретическое знание науки сельского хозяйства и вместе наук, с ним смежных, имел он возможность подкрепить и поверить продолжительными путешествиями по России, исключительно для этой цели предпринятыми. Не прежде, как вооруженный такими познаниями и наблюдениями, приступил он к изучению на месте улучшенных хозяйств Германии, Австрии, Италии, Бельгии, Франции и особенно Англии, страны, которой усовершенствования были известны у нас более по слухам, чем по совестливым исследованиям на самом деле. Вот почему редакция журнала почитает немаловажным приобретением постоянное участие такого сотрудника. Но вместе с тем она ожидает содействия некоторых других опытных русских хозяев, дабы совокупностью сил можно было надеяться достигнуть общеполезного результата.

Новый 1845 год будет ли новым годом для нашей словесности? Подарит ли он ее каким-нибудь великим, гениальным созданием, могущим поднять ее упавший дух, оживить ее застывающие силы, убить, уничтожить ее мелочную деятельность и направить к новой существенной цели, к живой жизни, проникнутой мыслью, согретой сочувствием, вдали от журнальных пересудов и торговых расчетов? Или суждено литературе нашей еще и этот год томиться в той же незначительности, в какой она находится уже несколько лет? Мудрено отгадать будущее, еще труднее предузнать гениальное. Все расчеты обыкновенных соображений приходятся только к посредственности. Но если бы мы позволили себе на минуту предаться тому мечтательному занятию, тому святочному удовольствию, чтобы, глядя на прошедшее и настоящее, разгадывать будущее, — то вряд ли это удовольствие гаданья могло бы доставить нам много утешительного. Когда бы у нас не было замечательных талантов, мы могли бы забавляться их ожиданием. Если бы у нас не являлось замечательных литературных произведений, мы могли бы надеяться, что они явятся. Но у нас есть люди с высокими дарованиями, от которых мы могли бы ожидать великого; являются иногда и создания их, исполненные высших достоинств, а между тем литература наша не живет, ее интересы спят, и сочувствия с нею не заметно почти нигде. Оттого, что слишком редкие высокие явления нашей словесности исчезают почти без следов среди громады мелочных ничтожностей, оттого, что на наших писателях с высшими и даже с посредственными дарованиями лежит какая-то странная тяжесть бездействия, в котором мы не можем даже упрекать ни одного из них потому, что не вправе приписать вине одного лица то, что, очевидно, есть общее состояние. Прошедший год видел несколько блестящих литературных явлений: «Наль и Дамаянти» — создание, исполненное самой свежей красоты, самых ярких красок, самых нежных благоуханий Востока, проникнутое, одушевленное тихою музыкой сердечной мечты; «Маттео Фальконе» — произведение удивительное по мастерству стиха, по глубокой правде и образцовой простоте языка, и несколько других явлений, которые, однако же, не имели почти никакого влияния на текущую словесность: они пронеслись мимо нее, над нею — блестящие метеоры, — не оставляя видимого следа и сохраняясь только в воспоминании, резко оторванном от ежедневных впечатлений. Более, чем немногими прекрасными явлениями, прошедший год памятен будет в литературе нашей своими незаменяемыми утратами. Баратынский, певец любви, печали, сердечных дум и сердечных сомнений, своеобразный поэт, высокий, глубоко чувствующий художник, искренний в каждом звуке, отчетливо изящный в каждой мечте, похищенный преждевременною смертию, оставил в словесности нашей несколько прекрасных созданий, не оцененных по своему достоинству, но почти ничтожных в сравнении с тем, что он мог бы сделать, если бы возможность деятельности измерялась одною силою дарований. В последнее время писал он особенно мало и еще менее был понят и оценен монополистами литературных мнений, самодовольными журнальными судьями, которые часто полурусским языком произносили приговор свой над его образцовыми, глубоко прочувствованными стихами; часто, по указанию ученических тетрадей, разбирали, щупали, ломали его нежные, художнические создания и, может быть, из доброго намерения давали ему свои назидательные советы и наставления. Не знаем, огорчало ли это Баратынского, думаем, что он мог бы утешиться приговором иных, не менее известных литераторов, как, например, Жуковского, Пушкина, Вяземского, Языкова, Хомякова, Дельвига, Дениса Давыдова, Шевырева и многих других. Но кто разочтет по законам благоразумия меру чувствительности избранного таланта? По крайней мере, кажется, в последнее время, обманутый журнальными отзывами, он уже мало верил сочувствию публики. А может быть, в самом деле он не ошибался. Может быть, большинство публики в своих сочувствиях не шутя руководствуется журнальными рецензиями — такими, разумеется, которые по сердцу, и по уму, и по вкусам этого большинства.