Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Читаю Shakespeare, но это до другого раза.

Сегодня я полон благоразумия, и мне жаль, что в предыдущем письме я немного погорячился, говоря о «положении в обществе». Не знаю, заметил ли ты, но я умею управлять своим рассудком, и если иной раз кажется, что мне его недостает, то это потому, что я им злоупотребляю — прибегаю к нему всякий раз, когда хочу оправдать какое-нибудь безрассудство. Да, я согласен, весьма мудро принимать общество таким, как оно есть, и покоряться его обычаям, сознавая при этом, что они нелепы и смешны. Меня раздражает другое, — когда я вижу, что тот, кто послушно склоняет голову, делает это бессознательно, тупо и лижет руку, которая его унижает. Вот что вывело меня из себя. Иди вслед за толпой, я буду даже больше уважать тебя за это, но повторяй вместе со мной, что мир достоин презрения, что он жалок, что только необходимость вынуждает тебя быть заодно с ним и что ты ненавидишь свое ярмо.

Иногда я перечитываю твои старые письма. Увы! Как далеки мы от тех времен, когда я писал «Во что превращаются надзиратели», [69] «Во что превращаются надзиратели» — другое название юношеской комедии Золя «Попался наставничек!». а ты — свои «Австрийские свечи», полные язвительных насмешек. Прошел всего год, а как изменились наши характеры, наши мысли! Быть может, ум наш настроился на более высокий лад, горизонты стали шире, но мы утратили веселость и беззаботность, мы пытаемся решать мировые вопросы, и вместе с этими исканиями начинаются сомнения и слезы. Мне тяжело читать эти письма, я берусь за них лишь в минуты печали; мы были тогда насмешливыми детьми, сейчас мы способны лишь на горькую иронию.

А теперь от охов и вздохов перейду к стенаньям. Я пришел в этот мир с улыбкой на устах и с любовью в сердце. Я простирал руки к толпе, не ведая зла и чувствуя себя вправе любить и быть любимым, я повсюду искал друзей. Не зная ни гордости, ни самоуничижения, я обращался ко всем, не видя вокруг себя ни высших, ни низших. Какое заблуждение! Мне бросили в лицо едкие насмешки, я услышал произносимые шепотом гнусные прозвища, я увидел, как толпа пятится назад, показывая на меня пальцем. Некоторое время я ходил с опущенной головой, спрашивая себя, какое же преступление мог я совершить — такой молодой, с таким любящим сердцем. Но когда я лучше узнал мир, когда взглянул на клеветников более уверенным взглядом, когда понял, с какими подонками имею дело, тогда… ну, тогда я поднял голову и в сердце моем поселилось высокомерие. Я понял, что велик рядом с карликами, суетившимися вокруг меня, я увидел, как ничтожны их мысли, как жалок весь этот сброд. И, дрожа от восторга, я избрал своими богами гордыню и презрение. Мне легко было бы оправдаться перед ними, но я не пожелал снизойти до этого шага. Я задумал другое — раздавить их своим превосходством и отравить ядом, чье имя зависть. Я обратился к Музе, этой дивной утешительнице, и если бог дарует мне славное имя, с каким наслаждением я швырну это имя им в лицо, как лучший ответ на их дурацкие насмешки! — Да, я могу быть высокомерен с этими скотами, но только не с вами, друзья мои. Я сознаю все свои недостатки и знаю, что у меня есть одно-единственное достоинство — любовь к вам. — Словно утопающий, который цепляется за спасительную доску, я цепляюсь за вас посреди краха всех остальных моих привязанностей. Бог послал мне вас, чтобы я мог выбраться из пропасти, в которую упал, потеряв мужество. Плевелы душат прекраснейшие колосья, и люди проклинают плевелы; с самого детства общество кажется мне сорной травой, которая душит благороднейшие сердца, и я проклинаю общество. Но ведь несколько васильков всегда сияют среди сорной травы, и мои васильки — это вы, друзья мои; у вас — любимых моих цветов — нет ничего общего с губительными растениями-паразитами, и я могу любить вас и ненавидеть их, не путая вас с ними, хотя все вы взращены на одной почве.

Только что получил твое письмо. Тем не менее заканчиваю свое, не отвечая на него, — откладываю это до моего следующего послания. Боюсь, однако, что есть пункты, по которым мы никогда не придем к соглашению. Ты оцениваешь меня как поэта, а потом уже как человека, а я оцениваю тебя как человека, а потом уже как поэта. Ты хочешь подогнать мои мечты к твоей действительности, а я хочу подогнать твою действительность к моим мечтам. Во всем этом ты более благоразумен, чем я, но, если говорить откровенно, и более узок. Заявляю тебе вполне определенно: меня возмущает не то, что ты человек, а то, что ты недостаточно поэт, что ты позволяешь телу подавлять душу. Ты еще переменишься — говоришь ты; я бы очень этого желал, но боюсь, что это уже не в твоих силах. Тебе может показаться, что я недоволен тем, что ты работаешь, что хочешь создать себе положение. Ничуть не бывало. Я отлично понимаю, что значит та свобода думать по-своему, которую ты расхваливаешь, я и сам ее приветствую, я даже, до известной степени, признаю, что это единственно возможная свобода. Но ты жестоко ошибаешься, считая, что обладаешь ею, — во всяком случае, если судить по твоим письмам. Ты просто идешь туда, куда идут все, защищаешь теории этих всех, ничего не придумываешь, ничего не отбрасываешь; жизнь как она есть кажется тебе прекрасной, и ты не проливаешь ни одной слезы протеста. — Но в чем же тогда наша свобода, если не в свободе думать по-своему? Что нам останется, если мы не сможем мечтать? Ты как будто делаешь вывод, который мне по душе: я пользуюсь всей той независимостью, какая дозволена. Но поскольку ты мне противоречишь, поскольку ты не свободен даже в своих письмах, разве я не вправе пожелать твоему уму хоть немного оригинальности, хоть немного свободы? Действительность есть действительность, хватит с нас и этого, но если действительность помешает нам даже мечтать, то уж лучше прямехонько отправиться на небо и посмотреть, что оно приберегло для нас. Ты пишешь, что не понял моей новой теории любви; странно, что в этой области ты оказался поэтом, а я реалистом. Впрочем, мы еще поговорим об этом более подробно.

Как и собирался, я послал Сезанну свою поэму. В ней много погрешностей — особенно в деталях. В той рукописи, которую я послал вам, проскочила даже одна ошибка со стороны просодии. Жду твоего отзыва, чтобы сравнить те недостатки, на которые обратишь внимание ты, с теми, которые уже известны мне самому.

В прошлый четверг ужинал у четы провансальцев вместе с г-ном Бевансоном — весьма веселым молодым человеком; я почти не знаю его и потому не могу о нем судить, но он не внушает мне ни малейшей симпатии. Он просил меня поклониться тебе, только поэтому я и упоминаю о нем. Говорят, что меня разыскивает Матерон. Узнал его адрес и собираюсь к нему зайти. — Что до Рауля, то мне приходится встречаться с ним ежедневно. Я разделяю твое мнение о нем. — Ты пишешь о Де Жюльене, о Маргери, — да, это марионетки, пустоголовые юнцы, которые на миг появляются в этом мире в своих нарядных костюмах, а потом, всеми забытые, засыпают вечным сном. Быть может, они неплохие малые, но горизонт их узок, а сердца заглохли под гнетом глупого тщеславия. Бог с ними — вот она, та сорная трава, о которой я только что говорил. — Ты прав, что любишь Маргери, — это превосходный юноша в полном смысле слова. Что касается Сезанна, то надо бы узнать, почему он молчит. Я писал ему и просил переслать тебе мою поэму. Ты тоже мог бы ему написать — сообщить, что я известил тебя об этом, и указать какой-нибудь способ переправить посылку. Такое письмо будет совсем безобидным, ты останешься в стороне, разговор пойдет только обо мне или еще о чем-нибудь, и, по всей вероятности, это поможет вам восстановить отношения. До скорого свидания.