Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Недавно я просмотрел «Легенду веков», [72] Первая серия поэтического цикла В. Гюго «Легенда веков» появилась в 1859 году (вторая в 1877 г. и последняя только в 1883 г.). последнее из вышедших произведений Виктора Гюго. Но мне удалось достать только второй том, читал я в такой спешке, что не берусь с уверенностью говорить об этой книге. Все же могу сказать тебе вот что: недостатки великого поэта, недостатки, которые почти переходят в достоинства, еще ярче проявляются в его последних поэмах. Стих более резкий, разорванный, отрывистый, но в то же время более мощный, сжатый, выразительный. Ты, впрочем, знаешь этот скупой, отчеканенный, точный стих. Только здесь поэт еще усиливает эти достоинства, так что иногда даже хочется назвать их недостатками. Образы всегда странные, но чрезвычайно выразительные: предмет скорее видишь, нежели читаешь о нем. С другой стороны, Гюго немного злоупотребляет описаниями; но эти описания до того ярки и поэтичны, что они не утомляют. Мне кажется, в этом произведении меньше чувствительности, юношески свежего волнения, чем в других. Я ничего не формулирую, ведь я бегло прочел только несколько отрывков наудачу. Не стал ли поэт писать хуже со времени «Осенних листьев»? Боюсь, что да, но не могу утверждать с достаточным основанием. Я запомнил только один стих, поразивший меня своей оригинальностью. Какой-то фавн предстает перед судом богов, собравшихся на Олимпе. Этот воришка страшно некрасив — мохнатый, уродливый. При виде его боги и богини покатываются со смеха, как об этом рассказывает Гомер. Это грандиозные раскаты смеха; все небо хохочет. И вот, перечисляя смеющихся богов, поэт обмолвился таким стихом:

Придирчивый изящный вкус оскорбился бы этим александрийским стихом, и действительно, только остроумие спасает его, иначе он звучал бы странно. Меня же он рассмешил, и я с удовольствием потом перечту его. Это одна из тех острот, от которых не может удержаться и гений, она дрожит на кончике нашего пера, мы обязательно должны записать ее на бумаге, а потом не хватает мужества ее вычеркнуть.

Ты, может быть, спросишь, зачем я посылаю тебе это письмо, совсем не интересное, без всяких подробностей о том, что могло бы тебя интересовать. У меня две причины: первая — это то, что моя мать со дня на день должна переехать на другую квартиру, и я хочу дать тебе более надежный адрес. Пиши мне теперь по адресу: улица Сент-Никола-дю-Шардонне, № 3. Вторая причина: подробности, о которых ты спрашиваешь, настолько незначительны, что просто не знаешь, что и написать. Все-таки вот они в двух словах.

В последнее время вижу Сезанна довольно редко. Он работает у Виллевьейля, ходит к Маркусси и т. д. Однако мы с ним дружим по-прежнему. Все еще надеюсь скоро поступить на службу. Когда ты приедешь сюда, уже наверняка буду служить. — Я связан с одним экономистом, чьи работы я исправляю с точки зрения стиля. Со своей стороны, он ищет мне издателя и собирается познакомить меня с несколькими писателями. Наконец, к несчастью, здоровье мое очень плохо. Давно уже дня не проходит, чтобы меня не мучили боли. Пищеварительные органы ослаблены, давление в груди, кровотечения и пр.; я не решаюсь отдаться в руки врачей, предпочитаю, чтобы открылась настоящая славная болезнь; от нее бы уж я как-нибудь избавился, но так как болезнь не определяется, я жду, чтобы природа сделала свое.

Очень надеюсь на тебя. Мне кажется, когда ты приедешь сюда, мне станет лучше и морально и физически. Работай и приезжай, а для этого — мужайся!

Кланяйся твоим родителям.

Жму руку. Твой друг.

Как только сдашь экзамен, напиши мне о результате. Не забудь новый адрес, который я тебе посылаю, и скажи, куда я должен теперь адресовать свои письма.

Это письмо читай только в перерыве между занятиями: оно чисто литературное и не представляет прямого интереса.

5 июня 1863 г.

Милостивый государь!

Имею честь предложить Вам два своих рассказа.

Я хотел бы попытаться опубликовать их в «Л’Юнивер иллюстре» и решил попросить Вас, милостивый государь, посмотреть эти скромные пустячки и рекомендовать их главному редактору газеты. Моя просьба, быть может, докучная, вполне естественна. Ее можно объяснить моей большой симпатией к Вашему таланту и моей великой гордыней, которая позволяет мне надеяться, что человек умный меня простит.

Я прошу Вас со всем пылом начинающего поэта не отвергать моих рассказов, прежде чем прочтете их. Рукопись такая тоненькая, что Вам не потребуется и четверти часа, чтобы ознакомиться с ней.

Подумайте о том, что для меня это почти вопрос литературной жизни или смерти и что я ожидаю Вашего приговора со всем нетерпением двадцатилетнего поэта.

Прошу вас, сударь, принять уверения в совершенном моем почтении.

Париж, 16 июля 1863 г.

Милостивый государь!

Я служу в рекламном отделе издательства «Ашетт». Там я имел возможность прочитать «Ежемесячное обозрение» и узнать о Вашей большой любви к молодежи и о Вашем свободомыслии.

Не окажете ли Вы гостеприимство незнакомцу, за которого как раз и могут поручиться только молодость и свобода мысли?

Имею честь предложить Вам два своих стихотворения. Не смею заранее благодарить Вас за то, что Вы их напечатаете, однако же питаю самые большие надежды на мои рифмы и на Вашу снисходительность.

Не решаюсь отослать Вам также два рассказа в прозе, которые я уже приготовил к отправке. Соблаговолите сообщить мне, появится ли у Вас желание познакомиться с моей прозой, после того как Вы прочтете стихи.

Надеюсь на Вас.

Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем почтении.

Париж, осень 1864 г.

Дорогой Валабрег!

Не знаю, какое у меня получится письмо, буду ли я писать его бархатной лапкой или выпущу когти. Признайтесь, что Вы нарочно хотите меня обозлить. Какого черта Вы так грубо, без предупреждения заявляете, что стали реалистом? [73] В 60-х годах XIX века «реалистами» называла себя группа писателей, возглавляемая Шанфлери, которая проповедовала «искренность» в искусстве и была далека от больших социальных обобщений. Надо же все-таки щадить людей.

Я всегда терпеть не мог эти глупые шутки: спрятаться за занавеской и в тот момент, когда кто-нибудь проходит мимо, вдруг заорать, словно оборотень. У меня чувствительные нервы, и, откровенно говоря, я сержусь на Вас за то, что Вы меня не пожалели. — Боже мой, теперь, когда я опомнился от страха, я не берусь утверждать, что у Вас не было оснований побрататься с Шанфлери. По-моему, нужно все знать, все понимать и всем восхищаться в той степени, в какой любая вещь достойна восхищения. Но только позвольте мне пожалеть Вас за то, что каждая новая идея вызывает у Вас такое глубокое потрясение. С юных лет Вы были поклонником классицизма, и это нежное и целомудренное состояние духа позволило Вам спокойно провести Вашу юность. Во время Вашего пребывания в Париже какой-то демон, враг Вашего покоя, потихоньку склонил Вас к романтизму, и Вы стали романтиком, причем сами сильно перепугались и страшно удивились Вашей новой манере видеть, словом, совершенно сбились с толку. Помните? Вы говорили мне: «Я потерял необходимый мне покой, я сжигаю то, что написал, и не знаю, с чего начать». Я, наивный и добрый малый, ожидал, что Ваш романтизм устоится. Не тут-то было! Не успели Вы побыть романтиком, как вот тебе и раз — Вы уже реалист; Вы удивлены, что могли стать реалистом, Вы ощупываете и не узнаете самого себя, Вы пишете мне слова, которые выдают всю Вашу тревогу: «Мне потребуется немало времени, чтобы снова очутиться в своей тарелке». Ну нет! Право же, приятно менять блюда, но если не хочешь даром терять время, в литературе надо всегда есть из одной и той же тарелки — своей собственной. Понимаете ли Вы меня и чувствуете ли мораль моей иронии? Вы перешли от Вольтера к Шанфлери через Виктора Гюго; это доказывает, что Вы идете вперед; но не думаете ли Вы, что лучше бы Вам оставаться на месте и создавать что-то; быть самим собой, не заботясь о других? Я рад видеть у Вас широкий ум, которому доступна любая форма искусства, но Вы нравились бы мне еще больше, если бы оставались наедине с самим собой, рифмовали бы, не тревожась о разных школах, давали бы полную волю своему темпераменту, а главное, если бы Вы беспомощно не останавливались на полдороге, открывая неведомые миры, давно уже всем известные. Хотите, я подведу итог всему сказанному, со всей свойственной мне грубоватой откровенностью? Если Вы не перестанете всему удивляться, если смело не возьметесь за перо и не будете писать наудачу на первую подвернувшуюся Вам тему, если не почувствуете в себе силу по-своему понимать натуру, у Вас никогда не будет ни малейшего своеобразия и Вы останетесь только отблеском отблеска. — А теперь позвольте мне поздравить Вас с тем, что Вы поняли школу, которая мне по душе; сказать по правде, я не думаю, чтобы она отвечала Вашей натуре, Вы не родились реалистом, не обижайтесь на меня; по повторяю: хорошо, когда понимаешь все. — Докажите, что я солгал, дорогой Валабрег, напишите вторую «Госпожу Бовари», и Вы увидите, как я буду аплодировать. Если Вы ее напишете, я даже прощу Вам, что Вы нагнали на меня такого жуткого страху своим реализмом; я еще и сейчас весь дрожу. Когда я получил Ваше письмо и прочел его, меня охватило долгое раздумье. Я дам волю своему перу и расскажу Вам, что это были за мысли. Таким образом я разъясню самому себе собственные идеи и набросаю примерный план довольно обширного исследования, о котором хочу побеседовать с Вами. Когда-нибудь я напишу его. Судите содержание, а не форму, я излагаю свои мысли как придется, наспех.