Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Да, есть наука, она упорядочит и самое демократию. Эта демократия — пока всего-навсего слово: для одних — страшное пугало, для других — дойная корова. Я лично не пытаюсь определить, что это такое, узнать, что она несет нам хорошего или дурного, — с меня довольно и того, что демократия водворяется через посредство науки и что, рано или поздно, наука должна в ней все обусловить. Наука похоронит безумства ревнителей всеобщего блага, бредовые теории голодных и честолюбцев, для того чтобы создать новый общественный порядок, основанный на подлинных истинах, подсказанных самою природой. И тогда чего же нам тревожиться о будущем — оно ведь явится логическим результатом усилий всего человечества. Повторяю, оно явится не чем иным, как развитием жизни.

Нас обвиняют в неверии. Я хотел бы подняться во весь рост — и громко прокричать мое кредо.

Я верю в мой век со всей нежностью человека современного. Силен только тот, кто верит. Тот, кто — и политике и в литературе — не верит своему времени, впадает в заблуждение и оказывается бессильным. Я видел, как люди старше меня, предавшись сожалениям, обрекли себя на бесплодие; я, безусловно, увижу, как будут преданы забвению те из моих современников, которые, преисполнившись изощренного скептицизма, забиваются в глухой угол, чтобы низать там жемчуг.

Я верю в науку, потому что это — движущая сила нашего века, потому что именно она со всей четкостью выражает политику и литературу завтрашнего дня. Это она начала революцию, она же ее и завершит. Она расширит область наших знаний, ничем их не ограничивая, она уточнит наши способности и сделает наши отношения логически последовательными.

Я верю в сегодняшний день и верю в завтрашний, я убежден, что жизнь наша будет все время развиваться, силам жизни я и отдал всю мою страсть.

Я предпочел бы не говорить еще пока об Альфонсе Доде, ибо его последнее произведение «Нума Руместан» в начале октября должно выйти отдельной книгой. Но мне остается написать только две статьи, мне было бы очень жаль завершить всю серию, не пожав по-дружески руку такому неповторимому и проникновенному романисту, одному из лучших писателей нашего времени.

Итак, позвольте мне забежать немного вперед. К тому же «Нума Руместан» был напечатан в этом году на страницах «Иллюстрасьон». Роман Доде — не какое-нибудь неизданное произведение, и я отнюдь не окажусь на положении нескромного репортера или хроникера. Это будет обыкновенный литературный очерк, написанный, правда, несколько наспех.

Альфонс Доде — наблюдатель и вместе с тем творец. Благосклонная к нему природа отвела ему привилегированное место: там, где кончается поэзия и начинается действительность. Он документирует все с большою точностью и одновременно вносит во все ему одному присущее горение. Именно это обстоятельство делает его таким неотразимо привлекательным, именно в этом — его обаяние.

Заметьте, ему не хватает воображения в том смысле, в каком это слово понимают рассказчики. Я имею в виду, что он не способен придумывать сюжеты, громоздить приключения и, уж во всяком случае, что он презирает труд романиста, исписывающего горы бумаги. Действительность — вот единственное, что ему представляется достаточно твердой почвой. За каждым из его произведений, тщательнее всего отделанных, ярче всего озаренных пламенем его индивидуальности, стоят подлинные события. Этот поэт, который подчас свободно импровизирует, в течение долгих лет не ложится спать, не подведя вечером с помощью кратких записей итога всему тому, что он перевидел и прочувствовал за день: это самые разнообразные записи, собранные за много лет, огромное скопище документов, из которых впоследствии он полными пригоршнями смог черпать материал для своих парижских этюдов.

Теперь становится ясно, как наблюдатель уживается в нем с творцом. Прежде всего он роется в своих записях. Он выбирает из них какой-нибудь факт, человека, которого знал, происшествие, свидетелем которого был. Я уже говорил в другом месте, как вокруг этого основного события он группирует другие, второстепенные, точно так же почерпнутые из воспоминаний. Понемногу документальные данные пополняют друг друга, объединяясь либо по сходству, либо по контрасту. Но все это пока еще разрозненные материалы, набранные отовсюду; нужна основательная переплавка, и вот тут на сцену выходит творец, чтобы вдохнуть в произведение жизнь.

С того дня, когда он обрел свой сюжет, когда он извлек из своих записей достаточное количество персонажей и эпизодов, чтобы главная идея произведения могла одеться в плоть, Альфонс Доде вживается в свою будущую книгу, творит ее, представляет ее в своем воображении; я употребляю здесь слово «воображение» в том единственном философском и литературном значении, которое оно может иметь сейчас. Сам он весело признается, что с этих пор становится безжалостным мучителем для всех, кто к нему приближается. Он пристает к домашним, к друзьям, пересказывает им свой роман, проверяет на них ту или иную главу и даже отдельные фразы, пользуясь присутствием близких, чтобы подстегивать себя, чтобы упиваться своими замыслами и наконец довести свой мозг до состояния лихорадочного возбуждения, без которого для писателя немыслима никакая работа. Таким путем все написанное превращается в единый сплав, ширится и обретает легкость, присущую творениям подлинного поэта.

Когда люди, знающие Альфонса Доде, читают его произведения, им всегда кажется, что они слышат его живую речь. За разговором он великолепно изображает в лицах свои будущие романы, давая почувствовать всю их прелесть. Таким способом он подготовляет важные сцены, увлеченно разыгрывает их на разные голоса, сопровождая все страстной жестикуляцией, прежде чем запечатлеть эти сцены на белой бумаге, такой холодной и такой безличной. К тому же он пишет отнюдь не спокойно, как человек владеющий своими чувствами и ремеслом, он пишет с налету, словно боясь, как бы кипучая струя не остыла. Только какое-то время спустя он возвращается к первоначальному тексту и раза два-три не спеша его переписывает, чтобы сгладить шероховатости и заставить каждую фразу звучать. Приступ лихорадки прошел — остается только мастер, занятый шлифовкой уже созданного произведения.

Теперь прочитайте какой-нибудь роман Альфонса Доде, и вы увидите, как он построен. В основе его лежит, повторяю, незыблемая подлинность, нет ни одного выдуманного персонажа, ни одного события, которое не было бы взято из жизни, не совершилось бы на глазах автора. Направо и налево подбирает он мельчайшие подробности, и стоит ему отважиться на какую-нибудь выдуманную интригу, стоит ему сделать уступку тому, что он считает вкусом публики, как эта интрига неизменно становится слабой стороною его произведения. Но вслед за тем он работает над своими записями, над типажами и обрамлением, собранными по кускам и кусочкам, и чудесным образом все отделывает и оживляет. Он умеет вдохнуть в произведение не только жизнь вообще, но и свою собственную жизнь, ту литературную жизнь, в которой ощущаешь дыхание автора. Персонажи обретают его повадки; как и он сам, они несут в себе всю нежность и страстность южан; каждый эпизод, каждый неодушевленный предмет вместе с ним смеется и плачет. Итак, две его сильных стороны: слезы и ирония. Его книги живут ради них, они рыдают над детьми и хлещут бичом спины негодяев и дураков.