Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Да, триумфаторы и те спотыкаются в этот час о камни. Только наука и литература незыблемы, у них впереди — пространство и время. Если надо, чтобы кто-то без умолку повторял эту истину, пусть таким человеком буду я — я не устану!

В литературе я утверждал великую естественно-историческую эволюцию, которая, отправляясь от науки прошлого века, изменила историю, критику, роман, драматургию века нашего. В этом целиком воплотились замечательные свершения нашей эпохи. Каждый новый общественный строй приносит с собою новую литературу, наше демократическое общество вызвало к жизни то движение, которое началось с Руссо, захватило Бальзака и завершилось современными нам позитивистскими и экспериментальными произведениями.

Надо договориться о том, что такое прогресс в литературе. Человеческий гений сам по себе, индивидуальность художника, по-видимому, с веками не прогрессирует. Шивший на заре цивилизации Гомер столь же гениален, как Шекспир. Нет возможности видоизменить человеческий мозг, с тем чтобы увеличить его творческую мощь, или, во всяком случае, ничем нельзя доказать, что мы в наши дни способны создать более великие шедевры, чем древние греки и римляне.

То же самое и в музыке. Здесь это особенно убедительно. Люлли, Рамо и другие были, разумеется, не менее гениальны, чем Бетховен, Мейербер и великие композиторы нашей современности. Почему же их произведения кажутся нам теперь бессодержательными, детскими, представляющими только исторический интерес? Дело в том, что в музыке есть своя техническая сторона, свои в полном смысле слова научные формулы, которые получили значительное развитие. Музыкальный гений как таковой, разумеется, нисколько не вырос, однако наука представляет все более могучие выразительные средства; пользуясь ими, он может безмерно расширять масштабы своих произведений.

С этой точки зрения ничто так не поучительно, как история музыки. На протяжении каких-нибудь двух столетий в ней можно проследить тот прогресс, который наука привносит в искусство. Особенно большое развитие получила оркестровка — от нескольких скрипок Люлли до бесчисленного множества инструментов у Вагнера. Правда, в других искусствах, например, в живописи, наши новые познания вряд ли определили собой прогресс; однако, если бы наши художники дали себе труд стать химиками, если бы они в деле создания красок не полагались на промышленность, кто знает, может быть, разумно использовав материалы, они и достигли бы новых великолепных эффектов? К тому же в живописи, помимо развития выразительных средств, есть и другой, более важный прогресс; совершенствование аналитической мысли, более отчетливое восприятие мира, победа того натуралистического метода, который преобразил нашу живопись и в будущем принесет ей величие.

Ну так вот, в литературе в наши дни положение такое же. И, разумеется, не так уж важно, что наши перья и чернила теперь стали более совершенны. Ведь язык наш отнюдь не сделался более удобным орудием; обогатился разве только словарь, придав стилю гибкость и блеск. Но что действительно шагнуло вперед и привело нас к новому непрерывно развивающемуся представлению о жизни, так это точный анализ характеров и явлений — это научный метод в применении к нашим литературным исследованиям. Если предметом нашего изучения стала природа, то можно понять, какую значимость обретут наши произведения тогда, когда наука покажет нам эту природу без покровов, обнажив весь ее механизм. Мы становимся ее хозяевами, в наших руках — все нити жизни, мы можем взяться сызнова за все прежние сюжеты, чтобы разработать их по-новому на основании непререкаемых документальных данных, добытых путем наблюдения и эксперимента.

Вот — натуралистическая формула, созданная общественным развитием нашего века. Эта формула, вне всякого сомнения, означает уже шаг вперед по сравнению с формулами классиков и романтиков, из которых она логически вытекает. Я думаю, что, явись в наши дни гении, равный Гомеру или Шекспиру, он нашел бы для себя более обширную арену и оставил бы нам произведения еще более значительные. Во всяком случае, в них было бы больше правды, они больше рассказали бы нам о мире и о человеке.

Итак, в литературе я попытался выделить натуралистическую формулу и показать, с какой силой она утверждается, разумеется, считаясь с индивидуальностью писателя. Единственно, что принесло мне огорчение, это выросшая на моем пути высокая фигура Виктора Гюго. Тут уж я не мог покривить душой, как это делали многие другие. Сама логика моего похода заставила меня заговорить, высказать, какой грудой обломков успел загромоздить землю рухнувший романтический собор. Я должен был поразить врагов в лице их вождя. Как только весь мир признает во всеуслышание, что Виктор Гюго — всего лишь замечательный лирик, как только перестанут делать из него величайшего мыслителя и философа эпохи, натурализм пройдет триумфальным шествием и, на глазах у всех, откроется новый период в литературе. Именно это я и хотел отметить, не очень, правда, надеясь, что мне удастся ускорить ход событий.

Вот что я хотел сказать на прощанье. Но теперь, когда мне надо вложить свой меч в ножны, я должен признаться, что, несмотря на всю усталость и все разочарования, которые так часто приносили мне эти битвы, мне жаль покидать поле боя.

Более пятнадцати лет сражаюсь я на страницах газет. Сначала я был вынужден зарабатывать таким способом свой хлеб. И это было совсем не легко: чем только мне не пришлось заниматься — начиная от рубрики происшествий и кончая парламентской хроникой. Потом, когда я уже мог жить на свои книги, я все еще принимал участие в этих распрях, — так велик был азарт борьбы. Я чувствовал себя одиноким — никто из критиков не отважился стать на мою сторону, и тогда я решил, что буду защищать себя сам. Мне казалось, что если я не сойду с завоеванных позиций, победа будет моею. Самые ожесточенные натиски лишь подхлестывали меня и придавали мне мужество.

Я и сейчас еще не знаю, правильную ли тактику я избрал; но, во всяком случае, я успел за это время как следует изучить прессу. Знаменитые писатели старшего поколения часто на моих глазах обрушивались на нее со страшными обвинениями: она, видите ли, убивает литературу, она марает свой язык в уличной грязи, — она — демократический проводник всемирной глупости. Умолчу уже о других обвинениях, еще более свирепых. Я все слушал, я думал, что раз они говорят о ней с таким озлоблением, значит, они ее не знают; разумеется, кое в чем она действительно виновата, но ведь наряду с этим у нее есть свои сильные стороны, и они с лихвой вознаграждают за все дурное. Надо долгое время вариться в котле журналистики, чтобы понять и оценить ее.