Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Пришел успех, загремела молниеносная слава. Мопассан оказался счастливцем, если можно применить к нему это слово, памятуя о страшном конце, его постигшем. Теперь, когда он завершил свой путь, теперь, когда он обрел бессмертие под сенью этих деревьев, я даже смею думать, что ужасный конец придает какую-то величавость его образу, подымает его на некую трагическую высоту в памяти людей. С первых же шагов Мопассан завоевывает признание публики; несколько друзей, которых я только что вам назвал, выросли в целый легион; вслед за буржуазными салонами он покорил салоны аристократии. Все дарили ему свои восторги, свою привязанность. И, как видите, слава провожает его и за гробом, ибо память его увековечена в этом прекрасном монументе, символизирующем дар женской души; ибо мы торжественно отмечаем ныне сооружение этого памятника, в то время как многие из его старших современников, и весьма прославленных, еще ждут своего часа!

Ведь Мопассан — само здоровье, мощь нации. Какое это счастье наконец-то увенчать славой одного из наших — латинянина с ясным и основательным умом, создателя прекрасного стиля, блистающего, как золото, и прозрачного, как кристалл. И если на пути Мопассана непрестанно звучали приветственные клики, они раздавались потому, что все узнавали в нем собрата, наследника великих писателей Франции, видели в нем луч благодатного солнца, оплодотворяющего нашу почву, дающего созреть винограду и злакам. Его любили, ибо он был свой, был француз и не стыдился этого, его любили, ибо он гордился здравым смыслом, логикой, уравновешенностью, силой и ясностью мышления, которые испокон веков в крови у наших соотечественников.

Дорогой Мопассан, мой любимый младший собрат, за чьим возмужанием следил я с трепетной радостью, от имени всех старых и преданных друзей я приветствую твое приобщение к славе. Если бы наш добрый, наш великий Флобер мог оттуда, сверху, из-за своего рабочего стола, за которым он так ожесточенно трудился, взирать на это твое торжество, какою гордостью преисполнилось бы его сердце при виде благоговейной дани, приносимой нами тому, кого он называл своим литературным преемником! Тень его витает над нами, моими устами говорят все старые друзья, незримо присутствующие здесь, — мы восхищаемся тобой, Мопассан, любим тебя и приветствуем твое бессмертие.

Руки мои полны венков, и я должен возложить еще несметное количество цветов на могилу, где будет покоиться наш нежно любимый друг, Альфонс Доде, — большой писатель, большой романист, оплакиваемый родиной — Францией.

Эти первые цветы я возлагаю от имени тех, кто знал Доде, был к нему близок, кому дарил он свою братскую дружбу. Есть среди них давнишние друзья, которые могут похвалиться тридцатилетней взаимной привязанностью, не омраченной ни единым облачком, ни единой размолвкой; есть и менее давние, и совсем новые, ибо Доде на своем пути непрестанно завоевывал сердца; от первых и до последних дней жизни поток любящих его людей все рос, словно затем, чтобы образовать сегодня этот царственный кортеж.

А вот еще цветы, — их поручили мне возложить его бесчисленные читатели. Это огромная охапка, она говорит о всеобщем восхищении, об энтузиазме молодежи, начинающей постигать жизнь, о горячей признательности женщин, с трепетом проливавших слезы жалости и сострадания над многими страницами его книг.

За моей спиною толпа восторженных почитателей, взволнованно приносящих на его могилу благодарность и восхищение душевно облагороженных им людей.

И, наконец, эти пальмовые листья, эти цветы и вечнозеленые растения, — их прислали его соратники-писатели, а также те, кто распределяет на этом свете награды, — признанные знаменитости и сильные мира сего, те, кому надлежит воздавать должное нации, чествуя ее великих мужей. Талант, дарование не нуждаются ни в возвеличении, ни в почестях. И если мы превозносим талант почившего, то лишь совершаем благое дело ради славы народа, светочем которого он был.

Доде обладал редчайшим, пленительным и бессмертным даром: чудесным и ярким своеобразием, жизненностью изображения, умением ощутить и отобразить с такою силой личного чувства, что, покуда существует наш язык, любая страница, им написанная, сохранит его душевный трепет.

Потому-то он и создавал живых людей, что умел вдохнуть жизнь и в своих персонажей, и в воздух, которым они дышат. Детища его бытуют вокруг нас, подлинные его детища, из плоти и крови, рожденные могучим литературным талантом, — мы задеваем их локтем на тротуаре, мы узнаем и окликаем их по имени. И нет для романиста большей славы, более непререкаемого и неувядаемого торжества!

Меня избрали, чтобы воздать здесь дань нашего единодушного поклонения Доде, поклонения, которое я разделяю полностью, заслуженного, на мой взгляд, безусловно и безоговорочно, — избрали не только потому, что нас связывала многолетняя дружба, годы, прожитые бок о бок, но, главным образом, потому, что я очевидец, последний из тех, кто остался в живых и может поведать, что думали о нем все мы, чье творчество развивалось рядом с его творчеством. Соперники, — о да; ибо все мы по-разному мыслили, никогда не шли в едином строю, но были все же добрыми товарищами по оружию, обладали достаточной остротой зрения и пожинали каждый свою законную долю славы. А Доде неизменно был для нас примером духовной независимости, человеком, наиболее свободным от всякого педантизма, наиболее честным перед лицом фактов. Я уже говорил однажды о его уважительном отношении к заурядной истине: Доде был реалистом, он довольствовался тем, что оживлял ее, окуная в неиссякаемый источник иронии и жалости, — мы же все оказались более или менее замаскированными лириками, выходцами из романтизма. Сострадательная любовь к сирым, издевательский смех, каким Доде бичует глупость и злость, доброта и меткая сатира, пронизывающие трепетной человечностью каждую его книгу, — вот в чем его бессмертная заслуга.

Рассказывать здесь о его жизни? Да разве она не известна каждому? Говорить о его многочисленных произведениях? Но они хранятся у всех в памяти. Он написал двадцать произведений, — двадцать шедевров: в «Сафо» звучит жалоба неугасимой страсти, и книга эта будет славословить любовь столь же долго, как «Песнь песней» и «Манон Леско». Страницы «Набоба», «Нумы Руместана», «Королей в изгнании» пестрят превосходными картинами, глубокими образами, которые станут бессмертными в нашей литературе. Особенно некоторые рассказы Доде, наделенные изяществом хрупкой драгоценности и прочностью редкого металла, навсегда останутся чудом совершенства, классическими образцами. Случается, перед разверстой могилой мы убеждаемся, что, как ни велико было наше восхищение писателем при жизни, мы все же недостаточно им восхищались; мы ощущаем потребность превозносить его и после смерти. Утрата столь велика, зияющая пустота столь ужасна, что, кажется, ее и впредь не заполнить никому из будущих писателей.