Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Впрочем, это относится не к тебе. Если у тебя есть талант, во что я твердо верю, тебе незачем устанавливать разграничения, которые я только что сформулировал, разумеется, несколько примитивно. Гений рождается со своей мыслью и со своею собственной, своеобразной формой. Эти две стороны не могут быть отделены друг от друга без того, чтобы человек не сделался или, по крайней мере, не показался полнейшим ничтожеством. Особенно заметно это бывает в тех случаях, когда господствует только мысль; бедный великий человек причисляется тогда к категории непонятых; тщетно душа его предается мечтам, она не может поделиться ими с окружающими, он смешон и несчастен. Когда же налицо только форма, человек, владеющий ею, не обладая при этом мыслью, иной раз добивается успеха, и тогда его пример становится особенно опасным. Я подхожу наконец к живописи коммерческой, к которой как-то обещал тебе вернуться; все предшествующее было лишь длинным вступлением, а вот сейчас я скажу тебе то, что хотел сказать. Для художника-дельца идея не существует; чтобы создать что-нибудь ценное с точки зрения искусства, он пишет чересчур быстро. Для него это ремесло, способ прокормить детей — не более. Но суть в том, что этот горе-художник, не обладающий идеей, чаще всего владеет формой, — вот почему для коммерсантов его картины являются самой настоящей ловушкой. Все кругом вынуждены признать, что это красиво, и, не вникая глубже, начинают восхищаться недостойным того произведением, быть может, даже подражать ему. Я знаю, что на удочку попадаются только глупцы, но не сердись, если я напуган, — пусть мой страх неоснователен, — и если я скажу тебе, как друг: «Берегись. Думай об искусстве, о высоком искусстве, не заботься о форме, ибо одна форма — это живопись для коммерции; вдумайся в идею, воплощай прекрасные мечты, а форма придет сама в процессе работы, и все, что ты создашь, будет прекрасно, будет возвышенно». Вот что я уже говорил тебе и что буду повторять без конца.

Если ты недоволен мною, значит, ты неблагоразумен. Эти пять страничек — самые серьезные из всех, какие я когда-либо написал в своей жизни. — Но только смотри не забудь нашего уговора: если моя болтовня тебе неприятна, если она задевает твои взгляды, не обращай на нее внимания.

В прошлое воскресенье Шайян провел со мной весь день; мы вместе позавтракали, вместе поужинали и говорили о тебе, покуривая трубочки. Шайян — отличный малый, но, бог ты мой, какая ограниченность, какое незнание людей! Мне кажется маловероятным, чтобы он добился успеха, но все-таки он не будет несчастен, и эта мысль в какой-то мере утешает меня, когда я смотрю на его флегматичную физиономию. В его характере уже нет молодости, и я даже подозреваю, что он скуп.

При этих двух недостатках, которые в данном случае являются достоинствами, он не может ни умереть с голода, ни сделаться чересчур желчным. Он вовремя уедет в свою деревню или удовольствуется изготовлением плохоньких портретов, которые будет продавать как можно дороже.

Шайян говорил мне, что в том доме, где он снимает комнату, живут двенадцать молоденьких девушек; они подымают такую возню, что дрожат стены, и он недоволен, хочет переехать. Вот простофиля!

Каждое утро, с шести до одиннадцати, он работает в мастерской у Сюиса, а после двенадцати отправляется в Лувр. Ну, не наглость ли это? Ах, будь ты здесь, ну и зажили бы мы с тобой! Впрочем, к чему все эти ахи и охи? От них становится еще тяжелее на душе.

Ну, хватит о Шайяне, он, наверное, скоро сам тебе напишет. Виллевьей больше не показывался, собираюсь навестить его в ближайшие дни.

А моя жизнь все так же однообразна. По временам, когда, склонившись над пюпитром, я пишу, сам не зная что, сонный и отупевший, какое-нибудь свежее воспоминание мелькает вдруг в моем мозгу — одна из наших веселых прогулок, одно из местечек, которые мы так любили, — и сердце мое сжимается от тоски. Я поднимаю голову и вижу унылую действительность — пыльную комнату, заваленную старыми бумагами, множество конторщиков, как правило тупых и недалеких. Я слышу монотонное поскрипывание перьев, резкие голоса, странные выражения, непривычные для моего слуха. А на стекле, словно желая меня поддразнить, вдруг начинают резвиться солнечные зайчики, возвещая, что там, снаружи, пирует природа, мелодично поют птицы, цветы испускают опьяняющий аромат. Я откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза, и на мгновенье передо мной проходите вы, мои друзья, а также они — те женщины, которых я любил, сам того не зная. Потом все исчезает, действительность, возвратись, кажется еще более ужасной, я снова берусь за перо, мне хочется плакать. — О, свобода, свобода! Созерцательная жизнь Востока! Сладкая и поэтическая лень! Прекрасные мечты! Где вы? Я написал это письмо currente calamo [65] Не отрывая пера (лат.). , не снимая нагар со свечи. Скоро полночь, и я собираюсь ложиться спать. Сегодня я был возбужден, прости меня, если мое письмо покажется тебе взбалмошным, лишенным и той малой доли благоразумия, которой я обладаю.

Никак не мог дождаться твоего письма, и хотя у меня нет ничего нового, мне вдруг так захотелось марать бумагу, что я поддался этому искушению.

Жму руку.

Твой друг.

Кланяйся родителям.

Только что получил твое письмо. — Оно пробудило во мне самые сладостные надежды. Твой отец готов уступить; будь тверд, но не дерзи. Помни, что сейчас решается твоя будущность и что все счастье твоей жизни поставлено на карту. — То, что ты пишешь о живописи, уже не имеет значения, поскольку ты сам признал недостатки X***.

Отвечу в ближайшие дни.

Париж, 2 июня 1860 г.

Дорогой Байль!

Мне еще не удалось разыскать твое предпоследнее письмо, — очевидно, оно затерялось на почте. Поэтому ограничиваюсь тем, что отвечаю на письмо от 24 мая; это уже само по себе нелегкая задача.

Что до моих упреков по твоему адресу, то часть из них я вынужден взять назад, — с одной стороны, из-за твоего нездоровья, а с другой, из-за этого исчезнувшего послания. Я и прежде от всего сердца проклинал гимнастические упражнения, а уж теперь, после случая с тобой, еще больше их ненавижу. Причинить себе боль, страдание на всю жизнь, карабкаясь на какую-то трапецию! Бедный мой старик, мне тебя жаль, и вместе с тем я немного на тебя сердит.

Ты пишешь мне об «Индиане» и даешь краткий разбор ее, а потом пытаешься проанализировать идею, которая легла в основу этой книги. Мне кажется, ты прочитал ее чересчур быстро, чтобы хорошенько в ней разобраться. Я был еще очень юным, когда, как и ты, с жадностью ее проглотил, но, помнится, она произвела на меня тяжелое впечатление. Жорж Санд признается там, что в браке не может быть счастья и что любовник так же не способен дать его, как и муж. Какова же участь этой Индианы — то есть женщины, чьим прообразом она является? Несчастная в супружестве, несчастная в любви, она повсюду находит лишь слезы и рыдания — верна она мужу или изменяет ему. Есть от чего прийти в уныние! Ни одного оазиса, где бы можно отдохнуть душой, две пропасти, одинаково глубокие, одинаково мрачные, и в довершение несчастий — почти всегда обе одновременно. Всем известно, что Жорж Санд не является сторонницей брака; вот почему ужаснее всего для меня наблюдать, как эта писательница отрицает любовь вне брака, — ведь это значит отрицать ее вообще, это значит омрачать сердца двадцатилетних. Я не очень хорошо помню эту книгу и, возможно, ошибаюсь, но мне кажется, я правильно сформулирую мысль автора, если скажу, что, показывая нам сначала ревность мужа, а потом эгоизм любовника, показывая, как мелки мужчины по сравнению с женщиной, он ставит ее на пьедестал и делает вывод, что только женщины умеют любить. Но вот в чем трагедия — ведь, идеализируя женщину, вознося ее над толпой, тем самым автор изолирует ее и заставляет оплакивать свое одиночество. Да, вспомнил, — кажется, в конце концов Индиана находит любовника, который ее достоин, но эта развязка, придуманная, возможно, в угоду читателю, не может заставить забыть, сколько выстрадала Индиана с Реймоном, и, прочитав роман, вы все-таки испытываете уныние и грусть.