Павел Басинский - Классики и современники

Феминистский привкус этого блюда очевиден и… пресен. Куда интереснее понять источник необыкновенности Каменской. Он, несомненно, лежит в авторской душе и, скорее всего, является результатом ее жизненных терзаний. Здесь мы имеем дело не просто с женской обидой на «мужскую» цивилизацию, но с чудовищными и нереализованными амбициями, которые не имеют половых признаков. Они вечны как мир. В своих романах Маринина прежде всего самореализуется, как бы мысленно продолжает свой жизненный путь в сказочные перспективы. Ее любят, ее боготворят. Необыкновенные мужчины сходят от нее с ума. Все деньги мира готовы положить к ее ногам. Муж (умница, профессор!) ухаживал за ней 15 (!) лет и, женившись, продолжает бешено ревновать и в то же время терпеть любые ее капризы (впрочем, связанные с крайне ответственной работой), готовить ей обеды и «все понимать». Она может быть холодной, жестокой, расчетливой, но он понимает, что без этого она не была бы гениальным сыщиком. Вообще, все близкие ей люди все о ней понимают. В жизни такого не бывает. Но это мечта всякого индивидуалиста, помешанного на себе, на своей талантливости, исключительности, которые «от Бога», а потому вокруг него обязан царить культ.

Возможен ли культ Марининой? Он не только возможен, но и уже отчасти существует. По крайней мере, именно Маринина избрана «царицей полей» российского литературного масскульта. На это уже реагирует Запад и проч. Другое дело — кем избрана? Читательское признание сегодня — вещь сложно доказуемая. «Миллионные тиражи», на которых неизменно настаивает последняя обложка изданий «ЭКСМО», могут быть и враньем, рекламным трюком. Конечно, Маринину читает много людей, гораздо больше, чем, например, Битова. Но едва ли это жители нищих и полуголодных российских губерний. Скорее всего, средняя московская и околомосковская интеллигенция. Да вот еще оказывается — снобы, интеллектуалы. Они-то и могут довершить создание культа Марининой, в котором сами же нуждаются как в объекте для своих исследований, теме для своих умных «круглых столов» и проч. В разговоре о Марининой они могут не опасаться ответственности ни перед читателями, ни перед собственным кругом. Все слишком зыбко, туманно. При случае — можно и на игру списать. Просто уставшие от культуры, обремененные познаниями «спецы» развлекаются.

Маринина замечательно подходит для современной культовой фигуры. Женщина, чуть-чуть феминистка, что поощряется на Западе. Не слишком изощренный и как бы «денационализированный» язык, понятный не только любому россиянину, но и всякому слависту. Стабильный круг тем, идей и настроений, в которых можно не спеша копаться.

И т. д. и т. п. Но самое главное — она решила «формулу успеха». А современная культовая фигура должна быть успешной в коммерческом смысле. Это не семидесятые и восьмидесятые когда уважали гениальных сторожей и дворников. Страна обалдела от больших денег и отсутствия малых. Быть бедным стало стыдно.

А Маринину читать — нет.

1998

Когда-то, в литинститутскую бытность, проживая с Игорем в одной комнате знаменитой общаги на Добролюбова 9/11, я — и в шутку и в серьез — написал об Игоре статью. Шутка была в том, что самое большее, на что я, начинающий критик, мог тогда рассчитывать в печати, это крохотные реплики в «Литгазете». Шутка была еще и в том, что Игорь, двадцатилетний стихотворец, в печати не мог рассчитывать… ни на что… (Впрочем, помнится, одно или два его стихотворения появились именно в то время где-то не то в «Истоках», не то в «Ровеснике».) И если бы я со своей статьей пришел в какой-то печатный орган, мне бы, не стесняясь, задали два простых вопроса: 1) кто вы такой? и 2) кто он такой? После чего мирно выставили бы вон. Разумеется, я никуда не пошел…

Серьез же заключался в том, что именно такое положение дел позволяло мне раскрепоститься вовсю. Я писал в никуда. Не думая ни о цензуре, ни о статусах кво…

Статья, помнится, вышла очень «умной». Что-то о том, что поэт не имеет права на «свой голос» и является «проводником» иных голосов: неважно, народа, природы, городского или деревенского этноса или потусторонних миров. Если эти каналы перекрыты или он вовсе о них не знает, пиши пропало: нет поэта, нет поэзии, есть только кривльянье и «самовыражение».

Сегодня, прочитав статью Игоря «Совершенство и самовыражение», я неожиданно и с приятностью поразился тому, как по-разному мы смотрим на одни и те же вещи! В сущности, это и есть единственно оправданный «союз» в литературе: по-разномусмотреть на одни и те же вещи. Все прочие «союзы» (на мой вкус, ложные) исходят из прямо противоположного принципа: одинаковосмотреть на разные вещи. Отсюда «школы», «группы», «партии», «тусовки» и проч. В чем мы с Игорем (по крайней мере, вместе) ни разу «не состояли и не участвовали», выражаясь языком советских анкет. И не потому, что гордые. Просто это поколенческая мета такая. Состоять и участвовать — стыдно. Круговая порука («возьмемся за руки, друзья…») — стыдно. Демонстративно не признавать талант из «чужого лагеря», только из-за того что «свои» не так поймут — стыдно…

Писать предисловия к книгам друзей, может быть, не стыдно, но неловко. И я согласился на это лишь потому, что и эта, вторая книга Игоря (первая называлась «Бессонница», 1993) исключительно частноедело. Во всех отношениях, в том числе, и в финансовом. Поэзия сегодня в строгом смысле никому не нужна. Если только поэт не занимается эксплуатацией когда-то громкого имени и не превращает поэзию в род «перфоманса», как Пригов и Рубинштейн.

Мы живем в страшно тихое, безгласное время. Я обращаю внимание тех, кто все еще не желает согласиться с тотальной победой видеоряда над звуковым, хотя б на такую «мелочь», как шахтерские акции протеста (ночевки на рельсах и проч.) Ведь это чистой воды «перфоманс» при совершенной невозможности что-либо высказать, произнести и быть услышанным! Или возьмите вчерашних кумиров Евтушенко и Вознесенского. Евтушенко, как более чуткий к поэзии и не вовсе «глухой» поэт, нашел выход в чтении с экрана(!) стихотворений других поэтов. Это в общем-то даже трогает. Он пытается быть «проводником» (хотя бы вторичным) иных голосов. Вознесенский, поэт исключительной глухоты, но — в прошлом — все-таки не немоты, словчил и ринулся в видеоряд («Видеомы»). Результаты разные, а посыл — один.

Какое место в этой ситуации занимает Игорь Меламед? Современный поэт — любой поэт — рыцарь печального образа. И вопрос только в том, восп-ринимает ли он это свое рыцарство всерьез, как свою глубоко частную трагедию, или, ценой постыдных манипуляций, превращает его в сознательную клоунаду, сочетая рыцарство Дон Кихота с трезвой практичностью Санчо Пансы? Иначе сказать: верит он в возможность поэзии или давно и, может быть, в тайне от самого себя, сменил знаки: не веря, организует возможность?