Василий Розанов - Труды М. В. Ломоносова

Это был предсмертный, последний труд Ломоносова. Его правительство сохраняло, — пока не забыло, — в глубокой тайне. Мысль его, — и до сих пор возбуждающая деятельных русских людей, — заключается в достижении сношений с Восточною Азиею, с миром Японии и Китая и с Азиею Южною, Индокитаем и Индиею, — минуя тягостный и отдаленный обход кругом Африки, прямо через «Сибирский океан», т. е. через Северный Ледовитый. Рассуждению Ломоносова предшествует обзор полярных экспедиций М. Фробишера, Гудсона, Баренса, — а также путешествий Дежнева и других русских людей. Важнейшие в нем главы — «О возможности плавания Сибирским океаном в Ост-Индию» и «О приготовлении к мореплаванию Сибирским океаном».

Что же случилось потом, после Ломоносова, и где мы сидим теперь? Только в одной области, в «пиитике» (поэзии), мы вышли с Пушкиным на законно-послеломоносовский путь. Крепость и красота стиха все приумножалась и возрастала. Но уже проза с Карамзиным получила какую-то болезненную вдавленность, сантиментальную, слабую, лишенную зимней великолепной крепости. В некоторых сторонах своих язык русский стал хуже: принижен, льстив, лукав, хитер. Никогда Ломоносов, великолепный гражданин отечества, не унизился бы до «эзоповского языка», т. е. лгущего и притворяющегося, вице-губернатора Щедрина с его злобой и клеветой бессильного, и именно умственно-бессильного человека. «От Ломоносова до Щедрина» — об этом стоит подумать. Почему Ломоносов так великолепен? Сознавал свою силу, «чуял силушку в жилах». Он был полон самоощущения гения. Вот этого самоощущения решительно всем (кроме Пушкина и Лермонтова) недоставало «потом». «Рабий язык» (словечко Щедрина), естественно, пошел в ход у «рабов»: а суть рабства, глубокая и болезненная его суть, в бессилии, в неспособности. Почему-то позднее русский человек все стал терять силы. Он не умеет быть ни таким великолепным учеником, ни таким великолепным наставником. Самым ростом стал меньше. Отчего? Как? Что?

Об одном хочется подумать: о государственном образовании фонда для ученых изданий, для ученых экспедиций, — вообще не для «учебных целей» (у нас все одни «стипендии для недостаточных студентов» основывают, что-то тоскливое и что-то далеко не богатырское), — а для целей возвеличения науки и укрепления науки. И пусть в память великого человека, — великого в такой мере, что и «оглянуть» нет сил, — будет этому государственному фонду присвоено имя Ломоносовского фонда. При трехмиллиардном бюджете и спустя 150 лет по кончине Ломоносова стыдно в память его не учредить вечного и неприкосновенного (чтобы не «исхитили» другие ведомства и другие задачи) ежегодного ассигнования в сто тысяч рублей для ученых предприятий. Казна бы начала, а уж там частные пожертвования польются. Говорю это потому, что знаю, как многие достойнейшие ученые и исследователи, горячейшие русские патриоты не находят какой-нибудь тысячи, каких-нибудь 700–800 рублей на напечатание своего исследования, своего многолетнего изучения, которое, правда, найдет не более 50–60 читателей в России, по редкости и трудности темы: но ведь так наука и двигается… Все новое, все впервые — мало кому понятно и «множеству» неинтересно…

И здесь, говоря языком и представлениями Ломоносова, мы должны первым чаянием и надеждою иметь «пресветлейшего, державнейшего Государя нашего», — потомка Елизаветы и Екатерины… Царь первый пуд положит, а мы — фунтами и золотниками доложим…

1915