Владимир Стасов - Уморительный музыкальный критикан

Римский-Корсаков, в числе других собственно своих новых форм, употребляет необычный такт в 11/4. Г-н Иванов остается этим сильно недоволен. Говорит: Не надо! Не сметь! „Это ритм более странный, чем логичный! Он ведет к тяжести…“ Римский-Корсаков тоже мог-бы возразить: „Да какое мне дело до того, тяжел ли вам мой ритм, или нет? Мне надо было изобразить возбужденную, сильно агитированную, волнующуюся речь новгородцев, словно поднимающихся от негодования на дыбы, разгорающихся от гнева. А вы мне — тяжело…“ Но Римский-Корсаков наверное ничего не ответит премудрому г. Иванову, разве с презрением пожмет плечами.

Римскому-Корсакову надо было изобразить „новгородский пир“, о котором говорит былина. Г-н Иванов опять недоволен, опять корит автора: „Пир столь уж известен нам по другим операм! И неужели русская жизнь только и проходила, что в пирах и плясках, бражничаньи, песнях?..“ Да ведь в настоящую минуту речь шла не о „русской жизни“, а о „новгородском пире“, который непременно, непременно надо было тут изобразить. Опера велика: в ней кроме этой еще шесть других картин, и там, кажется, довольно всяческой русской жизни. Этих шести картин, кажется, г. Иванов не заметил. Но, сверх того, он не заметил даже и того, что в первой картине „Садко“ изображен теперь такой пир, какого не было и не могло быть ни в одной из всех прежних русских опер: пир без князя, без главного; пир, где люди постоянно выражают, на сто ладов, свою вольность, свою независимость, гордятся и славятся ею, а потом разделяются на две враждующие, неприятельские партии. В какой же еще другой опере он видел подобный, совершенно особенный пир? Слона-то он и не приметил! Ах, бедный!

Римский-Корсаков представил такую жену Садко, какая нарисована в подлинной былине: нежную, глубоко преданную мужу, страстно его любящую и изнывающую от его равнодушия и своей опостылости. Но г. Иванов не желает этого, опять корит автора. Он уверяет, что так не надо и что автор „мог бы наделить Садко женой-красавицей, любовь которой бессильна удержать певца от его страсти к путешествиям…“ А что если бы Римский-Корсаков ответил вдруг: „Прекрасно, прекрасно, только уж, пожалуйста, вы все это в своей собственной опере. Для моей же на полдвора всей этой пошлой итальянщины не нужно…“

Г-н Иванов уверяет, что Садко, да и вообще новгородцы, ездили по морям „из любви к путешествиям“. Он, жалкий studiosus, еще не слыхивал отроду, что новгородцы были купцы, разбогатевшие на торговле и ездившие для того на своих кораблях чуть ли не кругом всего света, он не заметил, не прочитал, не увидал, не услышал, что и Садко в былине и в опере для того же собирает товарищей и с ними едет вдаль!

Г-н Иванов уверяет еще, что в четвертой картине происходит какое-то „состязание певцов“ (словно речь идет о „Тангейзере“!). Но он не заметил, что три иноземца и не думали „состязаться“, а поют каждый про свое отечество, про его чудеса только потому, что отъезжающий в далекие края Садко просит каждого из них рассказать что-нибудь про свое отечество!

При этом чудную, могучую по силе, живописности, колориту и энергии песню варяга он называет „простенькой песнью“. Ах, какой; глухарь! Конечно, изящная, милая песнь индийского купца не стоит и четверти варяжской!

Г-н Иванов пускается даже в историю: уверяет, что скандинавов не надо называть варягами. Пожалуй, но только тогда надо было бы переучить по-новому всех древних русских людей. Только вот беда: пожалуй, они бы так и прыснули в лицо новоявленному учителю!

Г-н Иванов объявляет, что „это еще вопрос, существовали ли в эпоху Садко — скоморохи?“ Можно отвечать г. Иванову: никакого вопроса тут нет, кроме разве у тех, кто, не спросясь броду, сунулся в воду. Были, были скоморохи во времена Садко, г. Иванов: пойдите, понаведайтесь, авось, узнаете, что есть в доказательство памятники и писанные, и рисованные.

Можно было бы тотчас же привести многое другое из статьи достопочтенного г. критика, да довольно, кажется, и того, что я выписал. Музыкальные, исторические, художественные, литературные и всякие иные понятия и знания г. Иванова как на ладони.

Впрочем, он может утешать себя тем, что у нас есть, по музыкальной части, писатели еще гораздо хуже и невежественнее его.

Самые блестящие их качества проявляются обыкновенно всего сильнее в те минуты, когда появляется на свет какое-нибудь высокое, талантливое, могучее художественное произведение. Тут уж им приходит совсем конец, они только беспомощно скалят зубы и хрипло лают, как шакалы, или помахивают кисточками наверху головы, как комические жирафы.

1898 г.

«УМОРИТЕЛЬНЫЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ КРИТИКАН». Статья впервые опубликована в 1898 году («Новости и биржевая газета», 3 марта, № 61).

Статья направлена против реакционного музыкального критика и публициста, бездарного композитора и дирижера Иванова, являвшегося одним из главных врагов молодой русской музыкальной школы.

Михаил Михайлович Иванов (1849–1927) заведывал музыкальным отделом черносотенной газеты «Новое время» и литературным отделом журнала «Нувеллист»; писал, кроме того, в «Пчеле», «Нови», «Музыкальном листке», «Музыкальном свете», «Всемирной иллюстрации» и других периодических изданиях. В своих фельетонах выступал против новой русской музыкальной школы; в трехтомной «Истории музыкального развития России» дал искаженную картину развития русской музыки.

Двуличие Иванова-критика, замаскированное в форму кажущейся беспристрастности, его мнимая разносторонность и умение проникать в различные периодические органы делали его, несмотря на все его ничтожество, вредным и опасным человеком для нового русского искусства. Отсюда и то «внимание», которое уделял Стасов Иванову, выразившееся в сочинении ряда посвященных ему статей.

Стасов глубоко презирал Иванова как композитора и музыкального писателя. Свои статьи о нем он снабжал хлесткими названиями: «Куриная слепота» («Новости», 1898, 31 марта, № 89), «Пачкуны» (об Иванове и Кравченко) («Новости», 1898, 3 ноября, № 303), «Увертки и перевертки г. Иванова» («Новости», 1899, 14 ноября, № 314), «Нищему грош» («Россия», 1901, № 750), «Храбрый дока» («Новости», 1902,14 декабря, № 344), «Это бедный, жалкий г. Иванов» («Новости», 1902, 31 декабря, № 359) и др.

В статье «Уморительный музыкальный критикан» Стасов обрушивается на Иванова за его «Музыкальные наброски», посвященные опере Римского-Корсакова «Садко» («Новое время», 1898, 2 марта, № 7906).

Опера «Садко» была как бы детищем Стасова. Он активно участвовал в разработке ее плана-сценария; именно он подсказал Римскому-Корсакову ввести образ Любавы, жены Садко, и настоял на том, чтобы начать оперу с картины «демократически-республиканского» пира; не без влияния Стасова Римский-Корсаков и подчеркнул в «Садко» темы вольности и патриотизма (см. письма Стасова к Римскому-Корсакову от 7 июля, 12 августа, 30 декабря 1894 года, 8 апреля 1897 года и 21 сентября 1906 года в журнале «Русская мысль», 1910, август, книга IX, стр. 110–115, 116–117, 119–120, 122–125, 146 и ответные письма Римского-Корсакова, в частности от 5 июля 1906 года, там же, стр. 142, а также письма Стасова к московскому музыкальному критику Кругликову от 20 сентября 1895 года и другие в журнале «Советская музыка», 1949, № 12, стр. 94–96, 99).