Владимир Стасов - Конец выставки Верещагина в Париже

Выставка картин Верещагина в Париже кончилась уже недели две тому назад. Обе коллекции, индийская и турецко-болгарская, упакованные и помещенные на четырех железнодорожных платформах, отправлены в Петербург. В конце января или вначале февраля откроется верещагинская выставка в Петербурге, в марте или апреле — в Москве. Из сообщенных уже прежде, в «Новом времени», извлечений из парижских газет читатели могли видеть, как много толков самых разнообразных и горячих вызвали в Париже эти картины, таких толков, какие являются не иначе как в силу лишь самого живого и глубокого впечатления. Сам Верещагин приедет раньше своих коллекций, и его приезд решит вопрос о выборе помещения для петербургской выставки, устройство которой пока тормозится разными затруднениями. Но пока мы готовимся к встрече дорогих гостей и ожидаем их с нетерпением, их напутствует и летит им вдогонку громкий и разноголосый концерт похвал и осуждений парижской прессы, резюмирующий ее приговор тому, что она продолжает называть «событием» улицы Вольней. Любопытно вслушаться в эти приговоры.

В результате оказываются два главных течения мнений: одно отдает предпочтение собранию индийских картин, другое сильнее высказывается в пользу картин на темы русско-турецкой войны. Численный перевес критиков на стороне последних. Любопытно то, что в этих мнениях также ясно обозначилось различие двух лагерей: классиков и натуралистов. Но в общем слышится признание за русским живописцем и за русской живописью права на полноправное гражданство в художественном мире: русское искусство заняло почетное и видное место, и заняло его прочно.

У Верещагина французская художественная критика признала самобытную и оригинальную физиономию, хотя и сравнивает его поминутно с корифеями французской школы, а это в устах француза, как известно, следует принимать за высшую похвалу. Он столько же популярен, говорят теперь французы, в России, как популярны Невилль и Детайль во Франции.

«…Мы не хотим сказать, чтобы талант Верещагина возносился до головокружительных высот (Vertigineux), на которых немыслимо никакое сравнение, но говорим, что это талант цельный, очень сильный и глубоко оригинальный…» (Siècle).

«…Иностранный живописец, иностранная живопись! (peintre étranger et peinture étrange!) — острит „Télégraphe“. — У этого русского порывы, достойные Курбе… Сколько ни наводил на него лака Жером и наша школа, он все-таки калмыком так и остался…»

Новый журнал «Monde parisien» провозглашает, что за что ни возьмется Верещагин, все у него выходит в картинах «полно жизни, тепла, движения и правды… Это реализм, как уже много раз было справедливо высказано, но реализм счастливый, без предвзятой идеи, стоящий выше кружковых распрей и спора школ. В его независимости лежит тайна того обаяния, какое имеют для нас в настоящее время произведения Верещагина и какое мы испытывали раньше, глядя на картины Реньо и Фортуни… Для всех, интересующихся искусством, останется событием внезапное появление в Париже нового жанра, о существовании которого еще накануне трудно было бы догадаться… Люди понимающие отведут Верещагину, без сомнения, то место, какого он заслуживает, т. е. отведут ему одно из первых мест в живописи».

Газета «Gil Blas», рядом с забавным отзывом, что Верещагин в ином не пошел дальше искусной декоративности, тут же говорит, что он обнаруживает «качества серьезного и превосходного живописца», особенно в военных картинах. «Я не знаю картин, — говорит критик, — передающих с такой силой впечатление войны».

«Талант Верещагина, — говорит „Constitutionnel“, — не поражает как гром, и не может быть назван глубоко оригинальным, так как в нем можно указать некоторое сходство с тремя манерами — и уже бесспорно с двумя — с манерой Ораса Берне и молодой французской школой, но он обладает, тем не менее, в высшей степени „индивидуальностью“. Разбирая картину „После победы“ (турецкий солдат, нарядившийся русским офицером, в кругу смеющихся товарищей), критик „Costitutionnel“ говорит: „Конечно [?] эта картина очень талантлива и напоминает манеру Ораса Берне; но не с подобными соперниками тягаться Верещагину“.

Тот же критик находит в кисти Верещагина родственные черты с живописцами голландской школы, называет его „азиатским ван дер Гейдом, за тонкость и законченность кисти, доходящей по временам до мастерства Рембрандта внезапными переходами света и тени, преобладанием эффекта“.

Маленькие картины вызывают наиболее похвал: „Небольшие по размеру, они очень велики по производимому впечатлению“. В заключение ставится вопрос: „Сказал ли, однако, ими (маленькими картинами) последнее свое слово Верещагин?“ У него есть попытки к переходу на другую манеру. Удастся ли ему перешагнуть от „жанра“ к большой живописи?

„Charivari“ против обыкновения почти вовсе не ругается, хотя высказывает кое-какие упреки иным картинам Верещагина „за фотографические их качества“, любовь к деталям и крайнюю точность, но прибавляет, что „ощущаешь расположение к снисходительности перед массой этюдов, писанных с натуры и исполненных с таким глубоким уважением к неумытной правде… Главные качества Верещагина: чуткость и уважение к природе, в соединении со смелостью комментатора“.

„Parlement“, объявив, что „русской школы еще не существует“ (заметим, что это совсем одиночное мнение, не встретившее отзвука ни в одной из остальных газет), соглашается, однако, что Россия обладает несколькими примечательными живописцами. За Верещагиным, в частности, благодаря успеху, заслуженному его выставкой в Париже, газета признает право на исключительное внимание критика. „С удовольствием следуешь за Верещагиным в его исследованиях, составляющих ряд этюдов, отмеченных печатью правды, и это до такой степени, что их настолько же можно назвать документами, насколько произведениями искусства“.

В дополнение к приведенным выпискам, которые можно было бы увеличить множеством других, надо еще сказать, что во время двухнедельной выставки Верещагина в Париже там появилось множество его биографий, портретов; были даже личные воспоминания, напечатанные в газетах. Интереснейшие между этими последними — во-первых, заметки Клареси, уже давно одного из ревностнейших поклонников и пропагандистов Верещагина, а во-вторых, напечатанное в „Монитере“ воспоминание Дика де Лонэ, бывшего в Болгарии во время последней турецкой войны в качестве корреспондента которых-то французских газет, и потому видевшего Верещагина не только в мастерской, но и в лагере и на боевом поле. Эти последние воспоминания в высшей степени интересны…

1880 г.