Владимир Стасов - Новая картина Репина

В конце одного из своих «Севастопольских рассказов» Лев Толстой говорит: «Герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен — правда». Конечно, Репин не Лев Толстой, об этом и речи нет, но он тоже принадлежит к той самой породе людей и художников, у которых главный герой их рассказов и изображений — правда, неподкупная, ничем не заласкиваемая, никакими сластями и полезными соображениями, правда, и в этом вся его сила и обаяние. И это до такой степени так, что когда ему случалось отступать от главного закона своей натуры и жизни, он проваливался, словно сквозь непрочные льдинки, и тонул. Впрочем, на время.

Так было недавно с его последними картинами: «Иди за мной, Сатано!» и «Какой простор». Здесь он отступил на минуту от врожденного ему реализма и правды, шагнул в область «иносказаний», аллегорий, таинственных скорлупок — и был поглощен чуждым ему потоком, не взирая на всю талантливость отдельных художественных моментов даже и тут.

Вот эта-то правда и реальность, принесенные им с собою в жизнь, ключом бьют и в нынешней, только что явившейся на свет картине. Это сущая галерея портретов, но вместе и типов. Как, пожалуй, примутся спрашивать иные, неужели Репин и в самом деле такой провидец и изведыватель сердец, что в немногие два-три-четыре сеанса он тотчас раскопает всю натуру предстоящего перед ним человека, тотчас дойдет до самых глубоких подземных ключей натуры и жизни, и выведет их яркими источниками наружу? — Нет, этого я не думаю. Но всегда видел и вижу, что Репин — большой и настоящий художник, а у большого и настоящего художника всегда раньше всего в душе дар схватывать и понимать самую сущность того, что он видит и понимает.

И вот Репин живет и делает именно всегда так. Что-то постоянно велит ему, из глубины его души, понимать вот этого или вон того человека — именно так, а не иначе, и он это выполняет, а потом нам, всем прочим людям, остается задача рассматривать нарисованные им человеческие личности, вникать в их натуры и определять для себя их разнообразные черты. Так всегда бывало с настоящими, великими портретистами.

Подите по всем многочисленным европейским галереям, наполненным бесчисленными портретами, часто талантливыми, часто гениальными. Что вы везде тут увидите? Изображенные тут люди, жившие кто 200, кто 300, кто 400 лет назад, не оставили после себя иногда ни одной страницы, ни одной строки в истории и летописях, но вы читаете здесь на лицах их — именно историю и летопись. Кажется, слышишь, что они говорили и думали, видишь, что они приказывали и делали: в рафаэлевском Риме — папы и кардиналы, в рубенсовской Фландрии — магнаты и ученые, в веласкесовской Испании — короли, министры, шуты, карлы, наемные генералы-звери, в тинтореттовской и веронезовской Венеции — сенаторы, инквизиторы и штатские разношерстные палачи. Их души и сердца — на их физиономиях и лицах, здесь выразились все таинства их любвей и ненавистен, их горячих симпатий и холодных варварств. Никакая внешняя красота и сановитость, никакое фальшивое благородство не закроют душевного гноя и язв свирепых насильников, точно также, как внешнее безобразие или отвратительность не закроют глубоко лежащей красоты и теплоты душевной — все в портрете выйдет наружу у истинного портретиста. Так оно выходит всегда и у Репина, и вопреки злобным декадентам, пробующим выместить на произведениях Репина свои личные счеты с ним, с тех пор, как он сильно и решительно протестовал против их безумств и нелепостей, декадентам, пытающимся уверить всех, что Репин вовсе не способен к характеристике людей в своих портретах, — он идет, по примеру своих великих предшественников, собственными шагами, на свой собственный манер, к выражению того, что ему дорого и мило или же враждебно, тяжко и несносно.

«Мне многие, очень многие типы из. числа личностей, присутствовавших на торжественном заседании Государственного совета, — говорил Репин одному репортеру, — были очень интересны». Верно, они навсегда будут интересны и всем будущим людям.

Но мне надо прибавить здесь, что новою своею картиною Репин еще новый раз подтвердил то, что мне случилось высказать про него в печати много раз и давно уже, начиная лет 30 тому назад. А именно, что его натура по преимуществу клонит его к изображению сюжетов хоровых, т. е. таких сцен, где является и действует не единичная личность, не малочисленное собрание особо намеченных личностей, а целая масса их. Одни из этих сюжетов бывали взяты им самим, другие ему предложены или заказаны, но, во всяком случае, именно в этих картинах всего полнее и ярче высказались его особенная натура и талант. «Бурлаки», «Славянские музыканты», два «Крестных хода», «Запорожцы», «Собрание волостных старшин», наконец, нынешнее «Заседание Государственного совета» — все эти высокозамечательные его картины всего более и сильнее выразили потребность, наклонность и способность Репина с великим дарованием создавать такие картины, где на сцене изображено много разнородных личностей.

Но необходимо заметить при этом, что в трактованных им до настоящего времени сюжетах, Репин всегда выказывал гораздо более родства не с великими портретистами итальянскими, южными, а — голландскими, северными. На сцене у него всегда, всего более — управляемые, а не управляющие.

Почти весь XVII век голландской живописи был наполнен картинами, где изображены «сообщества» не высших, аристократических, а средних и низших демократических классов голландского народа, соединившихся или собравшихся вместе для какой-нибудь общей, специальной цели. В знаменитых, почти всегда громадных по размерам картинах голландских музеев: амстердамского, гаагского, гаарлемского и других, на картинах Николаса Элиаса, Томаса де Кейзера, Франца Гальса, Рембрандта, ван дер Хельста, Фердинанда Боля, Говерта Флинка, Герарда Теборха и др. изображены все только горожане, мещане, купцы, доктора, регенты (управляющие) больниц и богаделен, директоры разных приютов, стрелковых обществ. Они представлены в своих широкополых шляпах и шарфах, в своих кружевных или плоеных огромных воротниках, со знаменами, алебардами, копьями, то с рюмками и бокалами вина, то с полными парадной едой блюдами, на их обедах, совещаниях, медицинских лекциях, победных торжествах в память освобождения от ненавистного испанского ига; все это перед нами народ мыслящий, живо и глубоко чувствующий, энергично действующий, полный силы, уверенности в себе, надежд и упований. Конечно, Россия XIX и XX века совсем не то, что Голландия XVII, все здесь иное. Там, у знаменитых прежних живописцев, уже на сцене торжество и ликование, победа и радость; у нас же (в картинах нынешнего живого Репина) еще никакого ликования покуда нет; все только лапти и бедные зипуны, иногда лохмотья и отрепья, иногда лишь сюртуки и кафтаны, все только труд и труд, подчиненность и зависимость, иногда предрассудки, иногда искусство («Славянские музыканты»), — но все-таки в общем все главное состоит и у него в народе, все идет от него и к нему. Лишь в новой картине впервые являются у него уже не управляемые, а управляющие, и изображены они — с мастерством и силою великою, такою же, как прежние его картины. Одни слушают со вниманием доклад, другие глядят с любопытством и интересом, еще иные записывают или справляются у молодых делопроизводителей, — но все глубоко заняты своим делом.