Владимир Стасов - Нищие духом

Но вся эта неимоверная чепуха и безобразие приходились по вкусу только тем из публики, кто также и сам был декадент в мозгу и во вкусе своем. Протестов, негодований раздавалось повсюду без конца, так что, наконец, даже историки современного искусства жаловались на эту противную художественную инфлуэнцу и желали поскорее конца заразе.

Даже такой вообще умеренный и осторожный, такой сдержанный, juste milieu между художественными писателями и критиками, как Мутер, с изрядным негодованием и оживлением говорит про психопатство, бестолковость, безобразие, истеричность, гнилятину и нелепую вычурность гг. декадентов.

Однакоже гадкая инфлуэнца все более и более исчезает в современной живописи, и что же? Именно когда она везде идет на убыль, кроме немногих декадентских центров, все еще усердствующих по части глупости и нелепости, вдруг хотят эту самую гадкую инфлуэнцу пересадить к нам!

Декадентский журнал даже так расхрабрился, что обещает переворотить у нас все вверх дном. Пока еще журнал не успел появиться, они хвастались печатно, что он «должен совершить переворот в нашем художественном мире, так же как и в публике». Прекрасный переворот! Напялит нам отношенное в других местах отрепье!

Там, по крайней мере, это была своя собственная болезнь, а у нас даже и не своя, а взятая напрокат у других.

В «Петербургской газете» было еще в прошлом мае напечатано «Мнение С. П. Дягилева» (как известно, редактора декадентского журнала) такого содержания: «Русское искусство находится в настоящий момент в том переходном положении, в которое история ставит всякое зарождающееся направление, когда принципы старого поколения сталкиваются с вновь развивающимися требованиями. Отсюда — протест молодых сил, наблюдаемый в парижском Салоне Champs de Mars, мюнхенском Sécession, лондонском New Galery и пр…» Здесь представляется мнение, не очень-то грамотно высказанное, потому что выходит, будто протест французских, немецких и английских декадентов происходит оттого, что русское искусство находится в «переходном» (небывалом) положении. Но нужды нет, грамотно или неграмотно излагает свое мнение г. Дягилев, во всяком случае оказывается, что переворот должен у нас совершиться, так как люди недовольны в других местах. Какое послушание! Какое смирение! Какая покорность! Там недовольны — давайте и мы станем недовольны! Мы ведь молодцы! Ни от кого не отстанем! Никому не дадим наступить себе на ногу.

Однакоже какая это прекрасная роль, быть лакеем-копиистом! Да еще с фальшью на каждом шагу!

Обыкновенно как сами декаденты (в том числе и наши), так и их защитники указывают с особенным торжеством на то, что у них всегда на первом плане, всегда самое главное — всегда, всегда что-то новое, неслыханное и невиданное. Это многих уже заранее восхищает, это многих приводит в восторг, еще ничего не видавши. Да и правду надо сказать, что «новость» — вообще говоря, хорошее и прекрасное дело, интересное и важное, к которому нельзя не стремиться, того требует натура всякого человека. Но новость новости — рознь. Надо разбирать, надо взвешивать, надо понимать, не надо быть слепым и бестолковым. Посмотрите, иная курица влезет на навозную кучу, повертит там головой во все стороны, поковыряет лапами и клювом, а потом, слезая прочь, оставит на навозе что-то такое на память о себе, вроде того, как, по словам Гоголя, у нас оставляют на лестницах собаки и кошки. Это все «новости», только спрашивается: неужели это и в самом деле такие драгоценности, на которые надо взирать с восторгом и с восхищением?

Наши декаденты обещались произвести «переворот». Ах, как хорошо, ах, как бесподобно! Какое счастье! Посмотрим же, посредством чего они собираются делать свой переворот. Мне кажется, об этом мы имеем уже право теперь судить, так как декадентского журнала вышло уже четыре номера (в двух выпусках). Времени и места было довольно. Что же мы видим?

В этих четырех номерах главную роль играют нелепости, безобразие и гадости.

К первым принадлежат произведения гг. Коровина и Малютина. Оба эти художника — люди с дарованием, со способностью, но, повидимому, совершенно бесхарактерные и способные делать, что им ни велят, что им ни закажут. И у того, и у другого мы видали очень хорошие вещи, когда они работают по собственной охоте, по собственному внушению. Это особенно декорации, и еще особеннее — изображения древних и старинных русских построек, каменных и деревянных, снаружи и внутри. Оба проявили в этом роде много живописного, характерного, своеобразного, в самом деле национально-русского. Это мы говорим про многие декорации Мамонтовского театра в Москве, в древнерусском стиле, и про иллюстрации к нескольким русским сказкам и легендам. Но когда им велят делать (или, может быть, они сами вздумают), сочинять что-то в «декадентском вкусе» — они становятся ужасны. Так, например, изображение «деревни» (вероятно, русской) наверху обложки журнала состоит у г. Коровина из таких изб, из таких кустов, из такой перспективы и такого неба, какие может нарисовать разве что трехлетний ребенок, в первый раз взявший карандаш в руки и только несуразно марающий бумагу. Внизу той же обложки поставлен г. Коровиным какой-то штемпель из двух переплетающихся рыб, который может быть очень хорош для японцев и для склянок с мазью у какого-нибудь фабриканта, но в художественном журнале (даже плохом) не должен бы сметь показываться. Подобные же «штемпеля» расписаны и на других страницах декадентского журнала, причем опять-таки опять выбрано у даровитых, вообще говоря, художников все, что только есть у них самого негодного. Так, например, в обоих выпусках журнала напечатаны такие виньетки даровитого норвежского живописца Мунте, такие виньетки, от которых ему можно было бы только краснеть во всю щеку, и правую и левую. На странице 17-й, 18-й, 19-й, 20-й и 22-й помещены штемпеля, красные и черные, представляющие неимоверную чепуху и вздор: какие-то нелепые, уродливые звери, птицы и рыбы, в искаженных позах и линиях, какие-то ряды костлявых рук, ни с того, ни с сего держащих мечи — трудно понять, что это за редактор такой, у которого вкус есть ко всем этим уродливостям и который любовно помещает их у себя. Потом далее тот же г. Коровин появляется с двумя рисунками, в красках, предназначенными «для майолик». Чтобы кто-нибудь согласился употребить когда-нибудь эту безалаберную чепуху в дело — и представить себе нельзя! Разве какой-нибудь Поприщин из сумасшедшего дома. Я еще не видал ни одного человека, который, глядя на эти «майолики», не пожимал бы плечами и не восклицал в сердцах: «Что это такое! Что это такое! Или над нами смеются?» В одном случае — какое-то подобие старого русского города, со стенами, кремлем и башнями, с миллионом теснящихся крохотных вдали домов, — но все это так безумно, все это так безобразно, что ни глаза, ни ум ничего разобрать не могут и видят только сотни разноцветных, ни с чем не связанных точек. В другом случае — являются семь белых, совершенно случайных, но совершенно одинаковых пятен в ряд — понимай, что это корабли; сзади намараны, в ряд же, безобразные бурые пятна, промазанные сверху, от времени до времени, золотой черточкой — разумей, что это море. Опять, но только еще пуще, приходится пожимать плечами и думать, что и г. Дягилев, вместе со своим рисовальщиком, над нами потешается и в кулачок смеется. Немножко подальше, другой декадентский подданный г. Дягилева, г. Малютин, рисует такой «изразец», которого, конечно, никто никогда не станет выполнять в натуре, а только швырнет через забор, как дохлого котенка. Представьте себе подсолнечник, но не настоящий, какие есть в самом деле на свете, а такой, какой может рисоваться только в декадентском воображении: на кривом, гнусном, искалеченном стебельке. И как он стоит, только подивиться можно: внизу стебель этот ползет словно червяк по земле; по сторонам его — гнилые цветки, тоже на червяках, вверху — лиловая, гадкая тряпка, повисшая в воздухе-это туча, должно быть «зловещая туча», конечно, что-то мистическое, таинственное, без сомнения что-то с глубоким, глубочайшим содержанием. Фи, какая все это вместе глупость и гадость! И как это издатели соглашаются давать свои деньги на такие постыдные траты, на такие глупейшие рисунки!