Наталья Иванова - Точка зрения. О прозе последних лет

Лева Одоевцев, литературовед лет тридцати, работает в Пушкинском Доме, занимается русской литературой XIX века. «Что сказать о Леве Одоевцеве? Он из тех самых Одоевцевых…» Имя — Лев Николаевич — вдвойне значимо для русского слуха: так звали не только Толстого, но и князя Мышкина. Лева Одоевцев как бы и «богат» происхождением, являясь наследником русской культуры, и отягощен им («скорее однофамилец, чем потомок»), ибо он замыкает, а не начинает.

Сюжет в «Пушкинском доме» блистательно отсутствует. Как в романе «Роль», время дискретно, разорванно. От конца пятидесятых к концу шестидесятых — вот приблизительно эпоха, в которую происходит действие. Автор практически не дает «подпорок» нашему воображению, только торжественно-иронически отмечает, что «Лева сшил себе первый костюм в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году по английскому журналу на пятьдесят шестой год», — больше мы про эти переломные для общества годы ничего из повествования не услышим. Автор явно не желает «зарабатывать на жирной честности темы». Он опять строит свое повествование независимо, создает своего героя как бы по касательной к тем проблемам и к тем «героям времени», которые были тогда популярны.

Битов смотрит на своего Леву уже с той временн о й дистанции, где пятидесятые годы кончились (даты работы над циклом — «1964, 1970»). Он пишет своего героя, уже зная или предвидя историческую судьбу его поколения — судьбу тех, кому в те достопамятные годы было около двадцати. И проверяет потенциал своего героя он любовью к женщине и способностью к творчеству. Развивая традиции русской литературы (вся вещь в этом отношении чрезвычайно насыщенна: здесь и «говорящие» эпиграфы из «Героя нашего времени», и ассоциации с литературными героями, и раскавыченные цитаты, и имена, и даже книги в руках у героев — Словарь Даля, «Война и мир» — все дышит русской культурой, русской литературой), автор вроде бы оставляет своего героя на «рандеву», а на самом деле испытывает его гражданскую состоятельность.

Итак, Лева любит Фаину — он «был убежден, что Фаина его вечная, незаживающая любовь». Незаживающая и вечная, потому что отношения с Фаиной — это вечная мука, неудовлетворенность, погоня за ее настроением, за ее ускользающей и такой непрочной любовью. Фаина — это битовская Кармен, а если вспомнить «Роль», то тип, близкий Асе: вечная женственность, коварная и изменчивая, готовая равно к самопожертвованию и предательству. Рядом с нею Леве и хочется правды, и он боится ее — дабы удержать Фаину, лучше не думать о ее вольном характере. Да и так ли уж чист сам Лева? И тут в повествовании появляется «нелюбимая Альбина» — полная противоположность Фаине: преданная, любящая, интеллигентная, близкая Леве духовно, по происхождению, по занятиям… Близость с Альбиной для Левы как бы вынужденная, он как бы не мог не ответить на ее чувство по-джентльменски, благодарностью, но вот Фаина… Маленькое предательство — так думает поистине глубоко несчастный Лева, все более и более запутываясь в ситуации. Предательство накладывается на предательство — «чистоплотный» Левушка не в состоянии быть искренним даже наедине с собой, обрекает себя на бесплодные мучения, встречаясь с нелюбимой Альбиной и любя Фаину, вечно куда-то рвущуюся. Все — так получается — имеет свою подкладку, свою подоплеку: уверенность оборачивается неуверенностью, любовь — предательством, чувство — бесчувственностью, чистота — нечистоплотностью, порядочность — непорядочностью, надежда — безнадежностью: «Впрочем, все это неразделимо и едва ли различимо, все это вместе… Того ровного и бесконечного счастья… вовсе не произошло, а возникла просто некая пустота, приправленная некоторой сытостью и самодовольством, которые, возможно, и не суть, а лишь форма той же, свойственной людям Левиного типа растерянности, когда неизвестно, как тут быть».

Растерянность перед жизнью и неумение (или невозможность?) с нею справиться — вот что акцентирует Битов в историческом, я на этом настаиваю, Левином характере. Неопределенность, аморфность, невыверенность нравственного чувства — при всем богатом культурном наследии и происхождении, при всей утонченной душевной работе, которая не спасает, а лишь запутывает ситуацию. Один маленький эпизод — Лева лишь проводил Альбину до дома — обрушивает на него почти фатально Фаинину неверность. А может быть, и не было никакой неверности?

Неуверенность в себе и в окружающем, неспособность к четкой оценке происходящего порождены, увы, и Левиной утонченностью в том числе. Лева ли мучает Альбину и Фаину или они обе мучают его? Да пожалуй, и то, и другое вместе… «Ведь ясно: Альбина тоньше, умней, интеллигентней, сложнее… А вся понятна и видна Леве, реальна. А Фаина? Груба, вульгарна, материальна и совершенно нереальна для Левы. Реальная была только его страсть, ведь и Лева переставал ощущать себя реальным в этом поле».

Итак, тяга к грубо- реальному , ставшему в сознании чем-то недостижимо-идеальным, и неприязнь к идеальному, от рождения доступному, своему (то есть на самом деле для Левы реальному). Лева никак не может осуществиться, соединить для себя реальное с идеальным. Соединение в своей жизни Фаины с Альбиной — лишь суррогат недостижимой цельности. Реальное силой подчиняет себе Леву, как его «друг» Митишатьев.

В чем «секрет Митишатьева» — для Левы? Откуда эта вечная и неизбежная податливость грубой, прущей силе? Лева провоцирует и Фаину, и Митишатьева именно своей интеллигентской подчиненностью. Он способен только на «взрывы» («срывался… на глупую и позорную грубость»), а затем — он же «не уставал ползать, умолять и извиняться, более и более подпадая под власть». «Лева в конце концов просто поздновато стал понимать, что не столько митишатьевы его давят, сколько он позволяет сам это. Так что испытавший поражение уже заражен, становится тем самым механизмом, который ему ненавистен, то есть становится не только оскорбленным, ущемленным или проигравшим по сюжету, ситуации, повороту, но и действительно пораженным , как бывают поражены болезнью. И то, можно отдать ему должное, Лева долго сопротивлялся системе отношений „кто кого“, пока, подвинувшись вслед за своими мучителями к краю, с удивлением не обнаружил, что лишь время разделяет их, и кого-то другого он уже продает и предает потихоньку, передает, так сказать, эстафету кому-то возникающему в недалеком времени и не хотел ведь принимать ее, а вот уже и сжимает палочку…»

Давление власти другого, давление власти обстоятельств — вот чему подчиняется безвольный, но обаятельный Лева, способный написать одну-другую интересную работу, способный ощутить в себе некий «творческий потенциал», но не способный его осуществить, не способный противостоять силе обстоятельств — будь то жестокость Фаины, любовь Альбины или «дружеское» насилие Митишатьева.