Гийом Аполлинер - Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки

А вот эпиграмма:

Не думаю, чтобы ее автором был десятилетний ребенок. Тем не менее она придала «Вестнику музея» вольный характер, выделяющийся на общем фоне преувеличенной добродетельности. Последняя колонка отдана под «Ответы на загадки, помещенные в предыдущем номере» и под «Решение ребуса»: «Поможешь сам себе, и Бог тебе поможет». Всего лишь три человека разгадали этот ребус: гг. Грюн, Анри Герар и Маттеи.

В самом конце нижеследующее уведомление оповещает нас, что «из-за несчастного случая, произошедшего при печатании, настоящий номер вышел с двухнедельным опозданием. Просим прощения за это у наших читателей».

Нет ни фамилии ответственного за выпуск, ни упоминания типографа, узаконивающих выход этой своеобразной газетки, одна из главных особенностей которой, возраст ее издателя и главного редактора, будет по прошествии лет позабыта и им, и нами.

Я знал и других детей, игравших в издание газет. Но это всегда были рукописные газеты в одном экземпляре, которые передавались в коллеже из рук в руки. Вспоминаю такой листок, каллиграфически написанный чернилами разных цветов — черными, фиолетовыми, синими, зелеными, желтыми, красными. Было обещано, что он будет выходить каждую неделю, и подписная плата за него взималась сладостями: солодковым корнем, сахарным песком, лакричным порошком и т. п., однако уже второй номер в свет не вышел.

Одна девочка, которая нынче уже стала взрослой девушкой, когда ей было десять лет, объединилась с семилетним мальчиком для издания подобной газеты. Она собрала в качестве платы за подписку тридцать франков, из каковых пять дала мальчику, а на остальные купила шоколада. Преждевременное исполнение надежд вполне удовлетворило ее и пригасило кипевшую в ней жажду деятельности; вот так ранний успех почти всегда оказывается причиной упадка поэта, художника, в какой бы сфере он ни подвизался.

На улице Лаффит в доме восемь, неподалеку от бульвара, до войны была лавка, где в совершеннейшем беспорядке громоздились картины современных художников и все покрывала пыль.

После начала войны лавка закрылась. Г-н Воллар [160]прекратил торговлю, решив, вероятно, всецело довериться своей писательской фантазии и написать воспоминания о художниках и литераторах, с которыми он был дружен. В них он не преминет рассказать о своем подвальчике, который был весьма знаменит в период с 1900-го по 1908 год, когда он мне объявил, что больше не намерен устраивать пиров в «подвальчике на улице Лаффит»: там стало слишком сыро.

Все слышали про это знаменитое подземелье. Считалось даже хорошим тоном получить туда приглашение отобедать или отужинать. Я был участником нескольких таких пиршеств. Подвальчик с совершенно белыми стенами и полом из плит очень смахивал на крошечную монастырскую трапезную.

Кушанья там подавались простые, но вкусные; готовились они по рецептам старинной французской кухни, которая еще не была забыта в колониях; их жарили, долго тушили на медленном огне и подавали с экзотическими приправами.

Среди участников этих подземных пиршеств можно назвать, ну, во-первых, множество хорошеньких женщин, затем г-на Леона Дьеркса, короля поэтов [161], короля рисовальщиков г-на Форена, Альфреда Жарри, Одилона Редона, Мориса Дени, Мориса де Вламинка, Хосе Марию Серта, Вюйара, Боннара, К.-К. Русселя, Аристида Майоля, Пикассо, Эмиля Бернара, Дерена, Мариюса-Ари Леблона, Клода Терраса и т. д. и т. п.

Боннар написал картину, изображающую подвальчик, и, насколько мне помнится, на ней фигурирует Одилон Редон.

Леон Дьеркс бывал почти на всех трапезах. Там-то я и познакомился с ним. Глаза у него уже сдали. Видевшие его на улице или на поэтических церемониях, где он председательствовал с неподражаемой безмятежной величественностью, не имеют представления о благодушном нраве старого поэта.

Веселое настроение покидало его только тогда, когда он читал стихи и вдруг выскакивала какая-нибудь юная особа — а такое случалось почти всякий раз — и выпаливала ему в лицо свое стихотворение.

В один из вечеров г-жа Берта Рейнольд продекламировала свое стихотворение, и притом настолько хорошо, что король поэтов ничуть не рассердился. И надо же было, чтобы один из сотрапезников, почитавший себя доскональным знатоком и Парижа, и поэзии своего времени, громко вопросил: «Это что, Ламартин или Виктор Гюго?» Г-ну Воллару пришлось рассказать десятка два историй про туземцев Занзибара, и только после этого г-н Дьеркс соизволил снова улыбнуться.

Леон Дьеркс с удовольствием рассказывал о том периоде, когда он служил в министерстве. Он исполнял там свои обязанности, но все его мысли были о поэзии. Однажды ему нужно было написать письмо архивисту какой-то супрефектуры, и вместо обращения «Господин архивист» он написал «Господин анархист», отчего в су-префектуре был большой скандал.

Любимыми художниками Леона Дьеркса были Коро, Монтичелли и Форен.

Как-то вечером, когда мы вышли из подвальчика г-на Воллара, король поэтов пригласил меня заходить к нему, а жил он тогда в Батиньоле. Принимал он меня чрезвычайно радушно.

На стенах сцены из «Декамерона» кисти Монтичелли соседствовали с набросками Форена, и старинные красочные персонажи одного художника, казалось, сливались с современными, нематериальными силуэтами другого, творя лирический и причудливый двор этого почти ослепшего короля аристократической республики литераторов.

Парнасец, он был терпим к поэтам всех школ (так именуются разные части страны Поэзии).

— Все теории могут быть хороши, — говаривал он, — но в счет идут только произведения.

О современных писателях он отзывался сдержанно, но стоило ему произнести фамилию Мореаса, как голос у него становился звучней, и нетрудно было догадаться, что если бы королю пришлось выбирать наследника, тайное предпочтение бы определило его выбор.

Еще он мне говорил:

— Эпоха наша, склонная к прозе и науке, знала поэтов высочайшего лиризма. Их жизнь, их похождения составляют самую необыкновенную часть истории нашего времени.

Жерар де Нерваль покончил с собой, желая избавиться от страданий, что несет жизнь, и тайна, окутывающая его смерть, до сих пор не получила объяснения.

Бодлер умер безумным, тот самый Бодлер, о жизни которого известно очень мало, несмотря на старания биографов и издателей его писем. Сколько было наговорено о его пороках и любовницах! А теперь уверяют, будто Надар [162]в своих «Воспоминаниях» весьма убедительно доказывает, что Бодлер умер девственником.