Ив Бонфуа - Два эссе о Шекспире

Но желание хоть в чем-то сдвинуться с места лишь сильнее изобличает то воздействие, какое оказывает на принца новый — поистине роковой, грозящий полным параличом, если не самоистреблением, — взгляд на мироздание, который больше не обнаруживает прежнего прекрасного порядка, разрушенного, судя по нравам «датского» двора, каким-то внутренним износом. Вспомним его патетические рассуждения о земле — «бесплодной скале», о небе — «скоплении тлетворных паров». Этим объясняются и его отношения с Офелией: в сущности, они ничем не омрачены, и Гамлет терпит неудачу лишь оттого, что смотрит на возлюбленную таким же скептическим взглядом, воспринимающим вещи и людей только извне (отсюда насмешливый возглас принца: «Слова, слова, слова!») и видящим в поступках или высказываниях любого человека, хотя бы и совсем юной девушки, лукавство или прямой обман. Даже если подозрения, которыми он изводит Офелию, следует интерпретировать с помощью каких-то дополнительных мотивов — например, эдиповских, — все равно не приходится сомневаться, что за этими подозрениями, столь несхожими с простой верой его отца, кроются отчужденность от мира, обособленность, помраченность, которым не было места в прежнем, едином обществе и которых это общество не потерпело бы. Впрочем, наиболее ясно чувство недоверия, владеющее Гамлетом, проявляется в его двойственном отношении к самому отцу, репрезентирующему или, лучше сказать, олицетворяющему старый мир. Гамлет не ставит под вопрос свое восхищение отцом и даже любовь к нему, нет, но, когда он называет его «старым кротом», или, во время второго явления призрака, видит его в ночной рубашке, или мучится мыслью о грехах: чрезмерном бражничестве и чревоугодии, удерживающими дух отца в чистилище, — не доказывает ли это лишний раз, что принц не в состоянии понять мир, живущих в нем людей и их обычаи, как позволял традиционный взгляд на вещи?

Эта неспособность в полной мере уважать человека, о чьих высоких достоинствах он твердит при каждом удобном случае, — безусловно, одна из самых мучительных тайн Гамлета, одно из бросающихся в глаза и вместе с тем не проясненных обстоятельств, питающее его внутренние терзания; здесь находят объяснение некоторые малопонятные особенности действия, и прежде всего — еще одна навязчивая идея Гамлета, определяющая структуру пьесы. Разумеется, у гнева, обрушенного Гамлетом на Гертруду, не одна причина, но мне — еще раз напомню, что не пытаюсь развертывать здесь систематический анализ, — представляется очевидным следующее: ярость, с какой сын корит мать за измену, может объясняться тем, что он, пусть неосознанно, сам внутренне изменил отцу, чей образ в ее сердце, как ему кажется, не должен был затмить никто. Он не устает повторять, что новым браком было оскорблено королевское достоинство старого Гамлета, его двойное величие человека и государя, он пылко обличает пороки Клавдия и особо подчеркивает, что носитель таких пороков недостоин узурпированного им сана, — однако вся сцена с «двумя портретами», когда он хочет доказать Гертруде, сколь прекрасен один из этих людей и омерзителен, даже смешон, другой, призвана продемонстрировать, что в эмоциях, которые им владеют, огромную роль играет риторика. Мы снова, как уже случалось в этом произведении, оказываемся в театре, причем гамлетовские обвинения и попытки заглянуть в чужую душу выглядят, пожалуй, куда театральней, чем та сцена, где актер декламирует напыщенные и в то же время трогательные стихи о гибели царицы Гекубы. Гамлет пытается жить в соответствии с ценностями, унаследованными от прошлого, но способен делать это лишь на уровне «слов, слов, слов» — и мы теперь лучше понимаем, почему им владеет чувство опустошенности. Он, считающий нужным ради отмщения, ради восстановления поколебленного порядка, короче, ради свидетельства, что жизнь имеет смысл, кривить душой, пусть лишь на время, которое, однако, раз начавшись, никак не кончится, — он ведет себя, как лицемер, и фигурой, наиболее ему родственной среди действующих лиц, оказывается, увы, не Лаэрт и не Фортинбрас, и даже не Гертруда, всего лишь слабая женщина (что он ясно сознает, как и другой Гамлет, не устающий ему об этом напоминать), но тот, кто говорит одно, а думает другое, тот, кто притворно чтит и восхваляет ценности, в которые не слишком верит: Клавдий, убийца, враг… В этом существо «Гамлета» и, равным образом, закономерное следствие кризиса, через который проходит общество и по отношению к которому убийство короля — лишь символ. Отныне более укорененными в реальности, более насыщенными жизненной силой в сравнении с персонажами, отставшими от века из-за своей приверженности устарелым представлениям, выглядят те, кто и не думает оглядываться на разрушенный порядок, хотя бы им и приходилось платить за это постоянными колебаниями, страхом, циническими, гнусными изворотами, к которым их побуждает инстинкт самосохранения, — что мы и видим на примере этой темной личности, Клавдия, так долго остававшегося тенью своего брата, ненасытного Клавдия: не просто стяжателя, каких, ясное дело, немало во все времена, но преступника, сознательно перешагивающего через самые суровые запреты.

На протяжении всей пьесы рассыпано множество признаков гипнотического — подчас кажущегося двусмысленным, почти любовным, — интереса, который дядя пробуждает в племяннике. Что-то явно привлекает Гамлета в том, кого он вроде бы ненавидит, хотя, по-моему, не стоит искать причину этого странного тяготения — во всяком случае основную, — в сложных эдиповских отношениях, которые так завораживают психоаналитиков. Гамлет, скажу я, не столько любит Клавдия, каков он есть, сколько попросту его понимает, понимает более глубоко, чем способен понять других, потому что тот — его современник, единственный современник в переходной эпохе, которая внезапно обернулась ревущей бурей, тонущим кораблем. Его противник, если рассуждать в рамках логики вчерашнего дня — и, конечно же, враг с точки зрения вечных ценностей, — внушает принцу чувство безотчетной солидарности, связывающее людей во время кораблекрушения.

Говоря короче, «Гамлет» глубоким и необычным образом раскрывает проблематику сознания, начинающего постигать еще неведомые и непредсказуемые условия: дезорганизованный мир, частичные, конкурирующие, противоречащие друг другу истины, произвольно и слишком поспешно определяемые значения вещей, — все, что уже чуждо сакральному порядку, чуждо сквозной осмысленности. В этой перспективе и следует рассматривать идею readiness, высказанную Гамлетом, кстати, лишь в пятом акте, когда он смог в полной мере оценить размеры бедствия, в котором с самого начала видел клубок неразрешимых противоречий. Клавдий? Он так страстно желал его убить — и вот снова колеблется, с виду исполненный прежней решимости, но при каждом удобном случае отвлекаемый какой-то новой мыслью, например, своим интересом к Лаэрту. Офелия? Сомнений не осталось: он ее действительно любил, известие о ее самоубийстве открыло ему глаза, — он любил ее, как сам признается, больше сорока тысяч братьев, и уж точно больше, чем Лаэрт, чье велеречие впрямь не слишком привлекательно, но тем не менее эта странная любовь, отравленная подозрением, спрятанная под оскорбительными репликами, не дала Офелии ничего — лишь довела до отчаяния и погубила. Ясно, что он болен, но не знает, чем излечить болезнь, и не надеется положить конец своему помешательству. В последний день жизни, рядом с Горацио, который всегда побуждает его к размышлению и к поиску ответа, Гамлет обдумывает происходящее с полным сознанием собственного бессилия.

Читать дальше