Кац Святославович - История советской фантастики

Разумеется, многими чертами сюжета пьеса В.Розова дерзко противоречила математически выверенным канонам жанра научной фантастики (и мебель на Луне, и разгерметизация станции — в результате которой погиб бы не только мальчик, но и все обитатели купола…). Это и было одной из целей автора: в недрах официального жанра и официально приоритетной «лунной» тематики необходимо было создавать принципиально новые произведения, которые бы ломали стереотипы. Впервые читателю предлагался настоящий выбор — между трафаретной «Лунной дорогой» Александра Казанцева и раскованным, ироничным «Билетом на Луну» Андрея Измайлова (повесть напечатана в «Юности» в 1959 году), между примитивно-агитационной «Проданной Луной» Абрама Кнопова и веселым гротеском Владимира Тендрякова «Тройка, семерка, туз» («Новый мир», 1960 год) — где действие происходило параллельно на космическом корабле «Стремительный» и в глухом сибирском селе Нижние Дергачи. Даже Степан Кургузов, взявши было себе за правило не реагировать ни на какие вражеские вылазки, — и тот не выдержал, ударил по Тендрякову большим «подвалом» в «Литгазете», написанном В.Ермиловым. Люди-марионетки на «Стремительном» слишком уж откровенно и издевательски напоминали бесплотных космонавтов из «Кратера Браге» самого Кургузова и героев сотен его литсобратьев. Тендряков, писатель большего таланта и большого ехидства, собрал на борту «Стремительного» все человекоподобные схемы, лелеемые ведущими писателями Секции, желая утопить их вместе с кораблем на Луне, в безводном и бездонном Море Дождей. Кстати, статья-донос В.Ермилова не пропала даром — ее вместе с повестью Тендрякова услужливые референты поднесли Хрущеву в самый подходящий для этого момент: в апреле 1960 года, сразу после взрыва на старте в Капустинем Яру первого экспериментального космического корабля «Победа» вместе с пилотом-камикадзе Александром (Андреем?) Архангельским. Тогдашний главный редактор «Известий» Алексей Аджубей в своей книге «Те десять лет» вспоминал потом, как Хрущев, лениво перелистав голубенькую книжку «Нового мира», задержался на статье Ермилова в «ЛГ», побагровел и выругался: «Вот паскуда!» Мемуарист вначале, не поняв, решил было, с чувством облегчения, что слова эти относятся к Ермилову, однако потом оказалось, что Первый имел в виду Тендрякова, посмевшего устроить аварию в своей повести. Эти строки и проясняют тот загадочный эпизод на встрече Хрущева с фантастами, который много лет спустя с недоумением описывал в своем очерке «На блаженном острове коммунизма» сам Тендряков: «Я стоял в стороне, всматривался в умилительную картинку и вдруг… Вдруг через головы толкущихся я встретился с направленным прямо на меня — могу поручиться! взглядом Хрущева. Только что он добродушно улыбался, и лицо его, чуточку разомлевшее от жары, право же, выражало удовольствие. Сейчас я через головы, на расстоянии видел уже совсем иное лицо — не размягшее, не отдыхающее, а собранное, напряженное, недоброе. Взгляд, направленный на меня, казался подозрительно-недоверчивым, почти угрожающим. Так могут смотреть только на врага…»

Колебания настроений Первого секретаря ЦК КПСС, безусловно, оказывали влияние на книжно-журнальный процесс в стране. Скажем, повесть «Третья ракета» Василя Быкова, попавшая Никите Сергеевичу под горячую руку, была изъята из уже практически отпечатанного тиража «Нового мира» (произведение об экстремальной ситуации на космодроме, сюжетно предвосхитившее последующие события времен Карибского кризиса и внеочередного испытания ракет системы «Восход»). С другой стороны, прочитанные Хрущеву за завтраком в Пицунде главы из новой поэмы Твардовского «Теркин на Луне» (еще более «крамольной», чем только что не пропущенная цензурой поэма «Теркин на том свете»), так понравились Никите Сергеевичу, что он с ходу дал разрешение напечатать сразу оба произведения, и не только в «Новом мире», но и в аджубеевских «Известиях». (Уже из верстки цензура все-таки выгрызла одно четверостишие: «Где Россия, где Луна — // Не поймет Василий…» и т. д. — на том основании, что, дескать, рифма «Луна» — «ни хрена» не является литературной и одновременно бросает тень на спутник нашей планеты…). И все же литературная «оттепель» — как называл это состояние общества Илья Эренбург — продолжалась, вне прямой зависимости от амплитуды хрущевских нагоняев и милостей. К радости многих фантастов, не принадлежащих к кургузовской секции или пытающихся втихомолку выйти из-под ее контроля, после успешного запуска корабля «Восток-1» с Юрием Гагариным на борту (апрель 1961 года) Никита Сергеевич надолго переместил свое внимание с литературы на космонавтику: ему казалось, что еще один рывок — и Луна будет достигнута. Однако, как только он начинал дергать и торопить королевскую группу, дело совершенно необъяснимым образом начинало стопориться. Вероятно, люди уже отвыкли работать в атмосфере изнурительной гонки за результатом, и новая спираль спешки, раскручиваемая Хрущевым, бессознательно вызывала у них протест. Хрущев злился, устраивал разносы Королеву и Келдышу, но дело не двигалось быстрей…

Тем временем свободомыслие захватывало все новые плацдармы. Сталинский «лунный проект», продолжателем которого по-прежнему считал себя, Хрущев (во всем остальном уже осудивший Сталина), все чаще являл свои крайне непривлекательные, зловещие черты. Вся «лагерная проза» была направлена, с одной стороны, против безмерного унижения ни в чем не повинного человека, а с другой — развенчивала шизофреническую гигантоманию вчерашнего «вождя». В появившемся тогда стихотворении Евгения Евтушенко «Наследники Сталина» не случайно были и такие строки:

Публикация в июльской книжке «Нового мира» за 1962 год рассказа Василия Аксенова «На полпути к Луне» как бы предваряла грядущую встречу читателей журнала с «Одним днем Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Правда, лагерная тема звучала у Аксенова еще глуховато но все же вполне отчетливо. Молодой парень Валера Кирпиченко, бывший зэк, работавший на строительстве космодрома в Сибири, после реабилитации уже навечно прикован к этому суровому краю. У него нигде больше ничего нет — ни дома в Москве, ни столичной прописки, ни больших денег. Есть только работа на космодроме, где он теперь вкалывает на правах «вольного», и есть безнадежная любовь к девушке Тане, стюардессе сверхсовременного космолайнера «Земля-Луна», которую он видел только один раз — когда из-за непогоды лайнер приземлился на здешнем космодроме. Рассказ, внешне неброский, был проникнут такой болью и такой тоской, что у читателя перехватывало дыхание. А финальный разговор Валеры с его приятелем, инженером Маневичем, только усиливал это чувство: «Маневич, ты не знаешь, сколько до Луны километров? — умоляюще сказал он, глядя на Таню, — ты же молодой специалист, ты ведь должен знать…» — «Да тысяч триста, что ли», — сказал Маневич. «Недалеко, — подумал Кирпиченко, плевое дело…»