Кац Святославович - История советской фантастики

Так, в повести Евгения Велтистова и Мориса Симашко «Гумга» речь шла о поистине страшном месте — закрытом поселении Гумга в лунном Море Спокойствия. Название это даже внешне напоминало Гулаг, и, по существу, поселок этот и был лагерем, где формируются штрафные батальоны. Мальчик Максим из 70-х годов XX века во время игры с отцовским компьютером проваливался в пространственно-временной туннель и попадал на Луну начала XXI века в самый разгар непонятной «звездной войны». Прилежный читатель фантастики, Максим и представить себе не мог такого ада, какой он увидел воочию. Повесть была написана задолго до нашей афганской авантюры, но выглядела гротескной иллюстрацией на тему «войны всех против всех». Луна, как и положено, в повести считалась первым земным форпостом на пути инопланетной агрессии. Но ни штрафники, кандидаты в «пушечное мясо», ни их командиры, ни тем более Максим не могли взять в толк, какой смысл в этой войне без видимого противника. Да и был ли он, этот противник, вообще? Не родился ли он просто из-за сбоев компьютера Генерального штаба? Такие мысли приходят в голову героям на протяжении всего произведения. Но сделать они уже ничего не могут: машина войны пущена в ход, а раз так, нужны и убитые, и дезертиры, и потери — иначе война будет выглядеть ненастоящей. Слово «Гумга» превращается для мальчика в самоубийственный символ общества, где слово и ритуал неудержимо вытесняют реальность, где все игры смертельны, потому что «бой с тенью» ведется до победного конца. Легко понять, почему повесть Велтистова и Симашко, пройдя через множество редакций, не задержалась ни в одной: ее явная антитоталитарная направленность и твердое намерение писателей избегать трафаретных оценок делали произведение неприемлемым нигде, кроме «Лунариума».

Можно согласиться с Борисом Хазановым, заметившим, что «практически все произведения, включенные в „Лунариум“, написаны в жанре шока». У читателя, воспитанного на «кургузовском» рационе, Луна-концлагерь, описанная в «Гумге», вызывала потрясение. Еще больше могла шокировать Луна-бордель из рассказа Евгения Попова «Страдания молодого селеноида» и повести Виктора Ерофеева «Лунная красавица». И Попов, и Ерофеев сокрушали штампы поистине раблезианскими методами: над бесплодной и бесполой пустыней пуританской фантастики всходила Луна, вся переполненная плотью, почти лопающаяся под напором могучих жизненных сил. И кратеры, и горные пики, и даже лунная пыль — всё было олицетворением гениталий. Возможно, метафоры писателей были чересчур прямолинейны, а юмор скорее задирист, нежели тонок, однако эффект был налицо. Каждый поступок ерофеевской «лунной красавицы» Ойги, в лице которой (и в других, не менее важных, частях тела) автор изобразил своеобразного тяни-толкая из европейской расчетливости и русской чувствительности, был почти пародийным перепевом тяжелой «технологической» тягомотины официальной НФ литературы. Там, где у Кургузова, Понятовского, Маркелова, Шпаныря, Казанцева, Спирина и иже с ними серебрились лунные купола станций и складов, дымились заводские трубы и уходили ввысь тела транспортных кораблей; где постоянно «ковали что-то железное» или клеймили что-то зарубежное, — там у Ерофеева вызывающе стояла непропорционально огромная трехспальная кровать под шелковым балдахином, в которой каждый желающий (заплатив по таксе) мог занять место рядом с очаровательной Ойгой. Здесь тоже были свои «технологические» процессы, здесь давались и брались повышенные обязательства, здесь недовыполнялись или, напротив, перевыполнялись намеченные планы, и здесь, наконец, агент любой из разведок обречен был расстаться с одним из своих жизненно важных секретов (не в военно-политическом, но в чисто физиологическом смысле этого слова). На фоне угрюмой нетерпимости, порожденной «холодной войной», ерофеевский Дом терпимости на Луне смотрелся прямо-таки симпатично и мирно. По этой же причине и «юный селеноид» Квекс из рассказа Евгения Попова, прилетевший на Луну из другой звездной системы в надежде на платные удовольствия в салоне мадам Баттерфляйшман, очень выигрывал в сравнении с бравым полковником КВС Сухловым-Кобеньковским, прибывшем на Луну якобы инспектировать зенитные лазеры, а на самом деле — с той же, что и юный Квекс, целью. Оба героя рассказа прекрасно знают, что никаких зенитных лазеров на Луне нет и в помине (их вообще пока еще не изобрели), но землянин с идиотском видом следует инструкции — в то время, как новоиспеченный селеноид целеустремленно ищет бордель. Позднее Попова обвиняли не только в «порнографии», но и в «клевете на нашу армию»; между тем его Сухлов-Кобеньковский представляет собой поистине универсальный (как военный, так и цивильный) тип отечественного номеклатурного недоумка, привыкшего облекать даже естественные желания в неестественные бюрократические формы. «Страдания юного селеноида», созданные не без помощи табуированной лексики и местами сделанные на грани фола, стали первой попыткой выхода нашей фантастики в еще одну запретную тематическую область и — благодаря «Лунариуму» — попыткой не последней.

Вслед за Луной-концлагерем и Луной-борделем в альманахе возникло жутковатое видение Луны-психушки. Этот образ практически одновременно родился у таких разных авторов, как Сергей Потапов (рассказ «Бедлам»), Донат Быков (рассказ «Dans la Lune comme a la Guerre» — «На Луне как на войне») и американец Филип Дик (короткий роман «Семь кланов Луны», перевод Инны Гуровой). В принципе, предполагалось, что альманах будет состоять только из произведений соотечественников, однако для Филипа Дика было сделано исключение. Дело в том, что вещь эта была в те же годы весьма актуальной и абсолютно «непроходной»: в пору, когда объявляли невменяемыми диссидентов наподобие Владимира Буковского или генерала Бенько, невозможно было опубликовать роман, где бывшие обитатели дома скорби оказываются вполне нормальными, зато их врачи — наоборот, маньяками. А уж обращение лунных экс-психов за помощью к инопланетянам, могущим спасти их от нового заключения в сумасшедшем доме, и вовсе на советском языке называлось предательством и каралось по статье УК большим сроком и даже «высшей мерой социальной защиты». Точно так же и рассказы С.Потапова и Д.Быкова в тогдашней политической системе координат выглядели, по меньшей мере, злопыхательскими. Мир нормальный и мир безумный менялись местами. У Потапова, к примеру, эмоциональное донесение в Центр коменданта Лунной базы, обнаружившего американского агента, в конце концов, оказывалась болезненным бредом обитателя Бедлама, страдающего манией преследования. У Быкова, описавшего некие бессмысленные военные маневры на Луне, единственным здравомыслящим человеком, способным предотвратить катастрофу, становился «официальный» сумасшедший гарнизона, запертый в полевой лазарет; все прочие, напротив, проявляли все признаки болезненной депрессии. Вот почему ответ на финальный вопрос: «Так кто же из нас идиот?!», заданный этим главным героем своим визави, мог дать любой из прочитавших рассказ.