Андрей Ранчин - Перекличка Камен. Филологические этюды

Прямо накануне родов вяжет Кити: «Она сидела на кровати и держала в руках вязанье, которым она занималась последние дни» (IX; 298). Неожиданность этого занятия со сторонней точки зрения подчеркнута: «И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она принесла ночью, и опять стала вязать» (IX; 299).

Менее очевидный случай – вязанье миньярдиз [142]англичанки: «В первой детской Сережа, лежа грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу. Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал доктор о baby» (VIII; 460–461). Здесь вязанье не ассоциируется непосредственно ни со смертью, ни с рождением, однако роды Анны были совсем недавно.

Вязание у Толстого имеет символический смысл: оно ассоциируется с нитью судьбы и со смертью. Мотив восходит к античному мифологическому представлению о мойрах-парках, прядущих и обрезающих нить жизни человека.

Особенно явны эти смыслы в сцене, где Наташа вяжет у постели князя Андрея: Наташа словно Парка, оброненный ею клубок предвещает смерть Болконского. Вместе с тем Наташа, как воплощение жизни, земного начала, заслоняет свет – не только реальный огонь свечи, но и высший, сверхчувственный свет иного мира. Наташа, как земная привязанность князя Андрея, закрывает для него путь в иной мир; отрешение от земных страстей открывает для него этот путь [143].

Вязание Анны соотнесено и с символическим образом Гордиева узла; в нерасплетаемый и давящий узел судьба сплела жизни Анны и Вронского. Сцена вязания Анны недалеко отстоит от ссоры героини и ее возлюбленного и попытки самоубийства Вронского, решившегося разорвать гнетущий узел судьбы. В отдаленной символической перспективе видна соотнесенность между вязанием Карениной и ее гибелью: мужик из сна Анны говорит, что она умрет родами; героиня в родах не умирает, она разорвет узел жизни позднее, но в рождении дочери, не любимой матерью, как бы заключено «зерно» смерти Анны [144].

С мойрами-парками сближены Толстым, естественно, женские персонажи. Вяжущие мужчины-слуги у Толстого – своеобразное олицетворение «старого барства». Помимо слуги княжон в доме Безухова-отца это лакей Ростовых Прокофий: «Прокофий <���…> сидел и вязал <���….> лапти» (V; 8). Эти образы – отголоски пушкинского «седого калмыка» из «Евгения Онегина» (гл. 7, стр. XL). Вспомним Лариных в доме московской кузины: «…У Харитонья в переулке / Возок пред домом у ворот / Остановился. К старой тетке, / Четвертый год больной в чахотке, / Они приехали теперь. / Им настежь отворяет дверь / В очках, в изорванном кафтане, / С чулком в руке, седой калмык» (VI; 156).

Однако упоминания о вяжущих слугах не только деталь старого барского быта. С миром жизни и смерти связан слуга в доме старого графа Безухова, сидящий в передней, при дверях бытия, на границе между этой и иной реальностью , так лакей Прокофий, словно стерегущий дом Ростовых, соотнесен с уютом дома, с теплыми, приязненными отношениями в семье, а сплетаемые прутья лаптей ассоциируются с душевным родством и с сердечными связями. Николай Ростов, возвращающийся с войны и видящий старика лакея, приобщается к единящему бытию семьи.

Такое же значение придано и образу старушки Анны Макаровны, живущей в доме Ростовых – Болконских. Анна Макаровна вяжет: «Это были два чулка, которые по одному ей известному секрету Анна Макаровна сразу торжественно при детях вынимала один из другого, когда чулок был довязан» (VII; 293). В Эпилоге изображается отрадная, хотя и не лишенная подспудных недовольств и недоброжелательства семейная жизнь Ростовых и Болконских, и вязание Анны Макаровны олицетворяет уют и даже чудо этого быта [145].

Исполнено доброжелательства и любви вязание одной из княжон – родственниц Пьера, совсем недавно питавшей к молодому Безухову враждебные чувства: «Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему» (IV; 255).

Более сложен смысл упоминаний о вязании Марьи Дмитриевны Ахросимовой. Описывая распорядок ее дня, Толстой замечает, что она «на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала» (V; 327). Вязание Ахросимовой – это и черта милого старого барства и домашности, и проявление ее мудрости (символичное вязание ценнее газет и новомодных книг), и свидетельство ее власти над жизнью и судьбой других. Именно благодаря вмешательству Ахросимовой было предотвращено гибельное бегство Наташи с Анатолем Курагиным, Ахросимова выносит безапелляционный приговор развратной Элен.

Вязание, создающее вещь, интимно родственную человеку, вещь «веществующую» [146], подспудно противопоставлено метафорическим «вещам», производимым в «мастерской» светской беседы, которую ведут гости Анны Павловны Шерер; ручное вязанье непохоже на продукты механики, машины [147]. «Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину» (IV; 16). И чуть далее: «Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели» (IV; 17) [148].

Мотив вязания имеет несомненное отношение к философскому плану «Войны и мира». О мыслях Андрея Болконского, утратившего чувство единства жизни, «выпавшего» из бытия, говорится: «[Н]о прежде они вязались между собой» (VI; 43). Вплетенность в целое, в ткань бытия составляет существо истинной жизни для Толстого, и не случайно автор «Войны и мира» прибегает к полустертой, но все же еще ощутимой метафоре – «вязались».

В единую смысловую ткань с образами вязания вплетен и образ-символ из предсмертных видений-откровений князя Андрея – «[К]акое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок» (VI; 398). Князь Андрей мысленно говорит об этом «странном здании»: «Тянется! Тянется! Растягивается и все тянется» (VI; 398). Эти слова князя Андрея придают «воздушному зданию» сходство с нитями и с паутиной. Прообраз его, – вероятно, «паутина доброты» (web of Kindness) и «нити любви» (threads of Love) из «Сентиментального путешествия по Франции и Италии» Л. Стерна, а также меатафоры «нить души» и «облачение души» из трактата И.-Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» [149].