Василий Авенариус - Михаил Юрьевич Лермонтов

Однажды, на масленице, она убедила двоюродного брата его лейб-драгуна Колю Юрьева хоть силою привезти ей Мишеля из Царского. Юрьев с упомянутым уже выше приятелем Лермонтова Булгаковым и еще двумя молодыми офицерами на лихой тройке помчались в Царское Село. Так, на квартире Мишеля-Маёшки, жившего вместе с другим двоюродным братом своим, Столыпиным-Монго, они застали «гусарщину» в полном разгаре. На скрещенных саблях пылала жженка (сахар, облитый ромом), а сидевшая вокруг веселая компания гусаров распевала хором сочиненную только что хозяином-поэтом застольную песню. Сердечно привязанный к бабушке, Лермонтов принял ее посланцев с распростертыми объятиями и тотчас собрался ехать с ними, но поставил условием, чтобы все гости сопровождали его. Шустрый денщик Лермонтова Ваня живо сгреб в корзину пол-окорока, четверть телятины, десяток жареных рябчиков и добрый запас шампанского и других напитков. Полчаса спустя четыре бешеные тройки взапуски летели по дороге в Петербург. На середине дороги коренник одной тройки упал. Кучер принялся оттирать его свежим снегом. В ожидании, пока лошадь совершенно оправится от «родимчика», наша военная молодежь устроилась по-домашнему в стоящем у дороги необитаемом деревянном балагане и при свете бывших с собой фонарей принялась за уничтожение дорожной провизии. Для увековечения этого веселого бивуака тут же были сочинены «нелепейшие» стихи и начертаны углем на выбеленной мелом стене балагана. В стихах этих перечислялись все участники пикника, но не под собственными именами, а под псевдонимами: Лермонтов назвался российским дворянином Скотом Чурбановым, Булгаков — маркизом де Глупиньоном, затем следовали — боярин Больвапешти, лорд Дураксон, барон Думшвейг, пан Глупчинский, синьор Глупини, паныч Дураленко и проч. Наконец, можно было опять двинуться в путь; в два часа ночи четыре тройки подскакали к петербургской пограничной гауптвахте. Здесь, по правилам того времени, надо было предъявить караульному унтер-офицеру список въезжавших в столицу «по рангам и фамилиям». Булгаков не замедлил расписаться за всех и, вручая лист, подтвердил служивому, чтоб он непременно показал записку караульному офицеру. Оказалось, что на списке

вся компания красовалась под своими дорожным прозвищами. Этот фарс, как и многие другие, сошел для наших повес благополучно и передавался затем со смехом во всех столичных гостиных.

Приведя такую иллюстрацию беззаботной жизни тогдашних царскосельских гусар, мы должны, однако же, оговориться, что отличительной чертой их был замечательный дух товарищества: все офицеры горой стояли друг за друга, и насколько Лермонтов своим едким остроумием придавал соль вечерним сборищам гусар, настолько же двоюродный брат его, Столыпин-Монго, образец храбрости, благородства и доброты, поддерживал и выгораживал всегда честь полка.

А поэтический талант Лермонтова тем временем незаметно все рос да рос.

Изливать в стихах свои мысли и чувства стало для него уже неодолимою потребностью. Писал он и на клочках бумаги, и на стенах, и на переплетах книг, и на дне ящика письменного стола. Денщик его Ваня, оказалось, был также любитель стихов, и всякие такие исписанные его барином бумажки собирал, как драгоценность. Увидя у него раз ворох этих обрывков, Лермонтов, смеясь, ему заметил:

— Подбирай, братец, подбирай: со временем большие будут деньги платить, — богаче станешь.

На Рождество 1835 года поэт взял отпуск и укатил к бабушке, в деревенскую глушь, откуда писал приятелю своему Раевскому:

«Я теперь живу в Тарханах у бабушки, слушаю, как под окном воет метель (здесь все время ужасное), снег в сажень глубины, лошади вязнут и — и соседи оставляют друг друга в покое, что, в скобках, весьма приятно; ем за четверых… и пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве».

Драма эта «Маскарад». В следующем, 1836, году им были написаны две большие поэмы: одна — «Боярин Орша», другая шуточная — «Казначейша», отличавшиеся обе необыкновенною легкостью и блестящею отделкою стиха. Кроме того, из-под пера его вышло много мелких стихотворений, между которыми были пластично-прекрасные, как, например, «Умирающий гладиатор», «Два великана», «Молитва» («Я, Матерь Божия»). Двоюродный брат поэта, лейб-драгун Коля Юрьев, имевший изумительную память и мастерски читавший стихи, восторженно прославлял по Петербургу молодого стихотворца, и редактор «Библиотеки для чтения» Сенковский, которому Юрьев также читал одну из поэм Лермонтова, настоятельно просил давать ему все, что напишет поэт, обещая его напечатать. Но Лермонтов, еще недовольный своим стихом, избегал отдавать себя на суд читающей публики, почти не появлялся в печати. Но в начале 1837 года имя его разом прогремело по Петербургу и по России.

Незадолго до смерти Пушкина Лермонтову удалось лично познакомиться с великим поэтом. Относясь к личности Пушкина всегда с особенным благоговением, он был глубоко возмущен, когда в январе 1837 года по Петербургу стали распространяться самые недостойные клеветы о его кумире. А тут вечером 27 января разнеслась ужасная весть, что Пушкин смертельно ранен на дуэли одним из своих клеветников; молодым кавалергардом, французом, бароном Дантесом-Геккерном. Лермонтов был вне себя, — и сам с горя даже прихворнул. Два дня спустя Пушкин скончался; а злые языки все не умолкали и чернили еще тень погибшего гения. Тогда в порыве негодования Лермонтов написал известные стихи «На смерть Пушкина» («Погиб поэт, невольник чести»). Благодаря Коле Юрьеву стихи эти в бесчисленных списках разошлись по всему Петербургу. Между тем Арсеньева, озабоченная нездоровьем ненаглядного внука, послала за придворным лейб-медиком Арендтом. Тот успокоил старушку уверением, что у молодого человека только расстройство нервов, но вместе с тем, по настоянию больного, должен был рассказать ему все подробности двухдневных предсмертных мучений Пушкина, которых он был свидетелем. Минут десять по отъезде Арендта Лермонтова навестил один родственник, блестящий джентльмен-дипломат, и между обоими завязался спор о Пушкине. Споря и кипятясь, Лермонтов нервно чертил что-то карандашом на листе бумаги, то и дело ломал карандаш и в заключение крикнул гостю:

— Вы, милостивый государь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, если вы сию секунду не уберетесь отсюда!

— Да он просто бешеный! — сказал дипломат и поспешил удалиться.

Лермонтов же взял чистый лист бумаги, перебелил то, над чем только что переломал несколько карандашей, и прочел вслух бывшему тут же Юрьеву шестнадцать дополнительных строк к стихотворению «На смерть Пушкина» («А вы, надменные потомки» и т. д.). Крайне резкие, но необыкновенно звучные и проникнутые глубоким чувством благородного гнева стихи привели Юрьева в полный восторг. Он тотчас снял с них несколько копий, развез по своим друзьям, а те в свою очередь в новых копиях распространили их между своими знакомыми. В два-три дня не было почти дома в Петербурге, где бы не имелось новых лермонтовских стихов. Старушка Арсеньева сильно всполошилась и старалась изъять из публики опасные стихи внука, «точно фальшивые ассигнации» (рассказывает Юрьев); но напрасно: стихи дошли уже и до шефа жандармов — и Лермонтов был арестован.