Виссарион Белинский - Тоска по родине. Повесть. Сочинение М. Н. Загоскина

Тут бы ему и умереть голодною и лютою смертию, и занимательному роману не бывать; но вдруг он находит на дорожке женские перчатки, а в двух шагах от себя за густым шпалерником слышит женские голоса. Это была тетушка с племянницею, которую она называла «Сонюшкою». Любезный Завольский перекинул им перчатки, о которых они говорили, а они сказали ему, как выйти из лабиринта. Надо прибавить, что голос у «Сонюшки» был так сладостен и благозвучен, как только может быть у героини романа, и что герой оного, слушая его, «весь превратился в слух и притаил дыхание, чтобы не проронить ни одного слова». Когда он вышел из сада, то у ворот его увидел карету, к которой подходили две дамы, вероятно, те самые, с которыми он так заочно познакомился; естественно, что он ускорил шаги, чтобы увидеть ту, которая его очаровала своим «ангельским» голосом, но опоздал: кучер погнал лошадей – и след простыл.

Княгиня Любская навязала Завольскому в Москву двухпудовую посылочку к какому-то Кукушкину, который, в благодарность за верную доставку, пригласил его к себе. Этот Кукушкин – генерал и большой чудак, несколько похожий и на Богатонова, и на Ижорского {3}, и на других героев комедий и романов г. Загоскина. Он страстный охотник до живописи, в которой ровно ничего не смыслит, разоряется на картины, которыми его надувает русская народная промышленность, и замучил Завольского своею картинною галереею. Прихожая Кукушкина похожа на притон воров и разбойников; пьяные и оборванные лакеи сорвали с Завольского шинель, а один сбил его с ног и заставил растянуться на полу – в доказательство неоспоримого превосходства чисто русских обычаев над европейскими. Кукушкин знакомит гостя с женою и племянницею. Надобно сказать, что «ангельский» голосок не выходил из головы у бедного Завольского; он влюбился в него насмерть и советовался с своим лакеем Никанором (с которым мы после познакомим наших читателей: он второе лицо в романе), при каком лице можно иметь такой голос; но ни сам он, ни Никанор ничего не решили. Когда он стал подходить к ручке барышни (это было еще далеко «до француза» {4}– в начале текущего столетия), то весьма сконфузился, «с трудом мог выговорить два-три слова и сказал совсем не то, что хотел сказать». Эта барышня – Софья Николаевна Ладогина. Лишь только она заговорила… «Боже мой! этот голос»… и прочая. Кузьма Петрович приглашает его сделаться москвичом, говоря: «Ведь у нас здесь рай земной». Завольский пользуется случаем сделать претонкий намек на впечатление, которое произвела на него прекрасная обладательница «ангельского» голоса, и с таким приличным обстоятельству восторгом воскликнул: «О, вы совершенно правы! здесь точно рай земной!», что Софья Николаевна «вдруг вспыхнула и стала еще прекраснее». Наконец он открывается ей, кто тот «кавалер», которому она обязана возвращением своих перчаток, и окончательно влюбляется. Тут вошла Федосья Юрьевна Костоломова с сестрицею, и между ими и хозяйкою, Марьею Ивановною, болтуньею в высшей степени и обожательницею мосек, пошли сплетни и толки. Чрез несколько минут приехали Агриппина Карповна Морганцева и племянница ее, стройная «барышня» лет восьмнадцати, с грустным выражением лица. Так как Софья Николаевна называла ее Любовью, то Завольскому и нетрудно было догадаться, что это та самая приятельница, с которою она была в саду.

Кукушкин пригласил Завольского к себе на дачу. Тут есть несколько провинциальных сцен, мастерски написанных, – но о них после. Когда Завольский подъезжал к селу – барыни переспорились чуть не до слез, утверждая, что это тот или другой их знакомый; одна Софья Николаевна узнала безошибочно, что это Завольский; Кукушкин сдуру и скажи ему это, а он, встретясь с барышнею в саду поутру, и начал отпускать разные этакие намеки, чтобы поразведать, любит ли его та, которую он «обожал» еще за один голос. «Как вы думаете, – говорит он ей, – можно ли отсюда узнать в лицо, если кто выйдет на террасу?» Барышня покраснела, а он себе на уме – хитрец такой! Она ему сказала, что узнала его не потому, чтобы рассмотрела в лицо, а потому что желала его видеть. «Не знаю, – говорит герой романа, – можно ли умереть от радости; но задохнуться, онеметь и сойти с ума очень можно: я это испытал на себе. Я чувствовал, вся кровь бросилась к моему сердцу, в глазах потемнело, я не мог дышать, не мог говорить, и слава богу! В эту минуту я точно был сумасшедший и заговорил бы такой вздор, что испугал бы до смерти Софью Николаевну». Но вот следует разочарование: Софья Николаевна говорит ему, что она и Любинька ожидали его с большим нетерпением, потому что он так любезен, что с ним так весело, тогда как все их соседи так несносны своим невежеством и грубостию.

Уф! каким обдало меня холодом… Так вот за что меня ласкают! Вот почему желали, чтоб я приехал!.. Глупец! я это отгадывал, я знал наперед, что меня любят просто как забаву, как развлечение, и, несмотря на это, готов был верить… О, женщины, женщины! самая лучшая из вас не стоит ничего! она рада одурачить бедного мужчину, свести его с ума, погубить его будущность, и все это для того, чтобы ей не было скучно!.. Какой отвратительный эгоизм!.. Уеду, непременно уеду! Разумеется, – замечает Завольский, – я не говорил, а думал все это, идя подле Софьи Николаевны {5}.

Взглянув на нее украдкою, он заметил, что вся она пылала; но и этого было мало для его догадливости. Вот они увидели капельмейстера, который удил рыбу, – и сардонический Завольский пользуется случаем завести аллегорический разговор о карасях и окунях, намекая ими на мужчин и говоря, что он не любит жестокой забавы – удить рыбу. Софья Николаевна с милою наивностию спрашивает его, уж не верит ли он переселению душ?

– Нет, Софья Николаевна, – отвечает ей взволнованный Завольский, – я только не понимаю, что за утеха подцепить на железный крючок и вытащить на берег бедную рыбу, которая может страдать физически точно так же, как и мы все страдаем. К тому ж в этой жестокой забаве есть что-то лукавое, предательское: этот поплавок, который, как шпион, следит и выказывает мне все движения моей жертвы; эта приманка, под которой скрывается смерть… знаете ли, что она мне напоминает? Улыбку коварной женщины, когда она хочет, для своей забавы, вскружить голову, то есть погубить какого-нибудь глупца, который думает, что его любят, потому что он сам имеет дурачество любить.

И что же? На эту страстную, патетическую выходку, достойную какого-нибудь Шекспира, Софья Николаевна ответила наивным вопросом: «Да разве есть такие женщины?» и этим напомнила нам бессмертный вопрос, сделанный Дездемоною Эмилии: «Разве есть женщины, которые изменяют своим мужьям?» {6}Конец этого поэтически интересного разговора был удовлетворителен: уж Софья Николаевна начала было открываться в своем нежном чувстве, как приход Любиньки положил конец этой чувствительной сцене, и Завольский начал беседовать сам с собою о необходимости достоверно и досконально узнать, точно ли любит его Софья Николаевна, справедливо замечая, что «неизвестность хуже всего на свете». – «И что это за жизнь? – глубокомысленно размышлял он. – Это не жизнь, а беспрерывная пытка! Я чувствую, мне душно под открытым небом, меня давит воздух, земля горит подо мною… Да не лучше ли во сто раз тому, кто должен расстаться с жизнию, умереть вдруг, чем томиться медленною смертию, умирать понемногу, по частям, умирать каждую минуту?.. Нет! нет! один громовый удар – и все кончено!..» Монолог, достойный Отелло!.. Советуем нашим читателям обратить особенное внимание на разговор Завольского с Софьею Николаевною по поводу ее чтения «Матильды» {7}(стр. 180 и 185 первой части). Вот какой был конец этого интересного разговора: говоря о том, сколько раз он был обманут притворною любовию женщин, Завольский заключил: «Но если б та, которую выбрало мое сердце и которая неспособна ни к какому обману, если б она намекнула мне только, что моя любовь ей не противна – о! с каким бы восторгом я ей поверил, с какою б радостью (тут он взял Софью Николаевну за руку) назвал бы я ее моей женою, моим другом, посвятил бы ей всю жизнь мою!..» Софья Николаевна побледнела, рука ее задрожала, но она не отняла руки своей. «Если б она, – продолжал страстный Завольский, – забыв все эти приличия, которые так смешны, когда дело идет о счастии всей жизни, шепнула мне: «И я также люблю тебя»…» Уж Софья Николаевна опустила свои длинные ресницы, уже пламенный Завольский готов был, как следует, упасть к ногам ее, – вдруг входит Кукушкин и начинает Завольскому читать басню своего сочинения, а мамзель Софи убегает.

Читать дальше