Константин Аксаков - Объяснение

Великих поэтов я не забыл; они, может быть, близки мне, как и всякому другому: я постоянно вижу всю огромность их содержания, великость задач и гений их поэтический (только, конечно, Жорж Санд никак сюда не входит, ни безусловно, ни условно); но той полноты и конкретности образов, того беспристрастия художнического у них нет. Что касается до поэтической деятельности Гоголя, то, конечно, как я сказал, сравнение с цветком не может служить для него мерилом; само содержание велико, но я этого только коснулся и, конечно, не здесь распространюсь о том. Я обратил внимание и говорил собственно об этой полноте самого создания, об этом чуде акта творчества, который встречаю, кроме Гомера и Шекспира, только у Гоголя, – и вот слова мои:

«И точно созерцание Гоголя таково (не говоря вообще о его характере), что предмет является у него, не теряя нисколько ни одного из прав своих, является с тайною своей жизни, одному Гоголю доступною; его рука переносит в мир искусства предмет, не измяв его нисколько: нет, свободно живет он там, еще выше поставленный: не видать на нем следов его перенесшей руки, и потому узнаешь ее. Всякая вещь, которая существует, уже по этому самому имеет жизнь, интерес жизни, как бы мелка она ни была; но постижение этого доступно только такому художнику, как Гоголь; и в самом деле все, и муха, надоедающая Чичикову, и собаки, и дождь, и лошади от заседателя до чубарого, и даже бричка – все это, со всею своею тайною жизни, им постигнуто и перенесено в мир искусства (разумеется, творчески, создано, а не описано, боже сохрани; всякое описание скользит только по поверхности предмета); и опять, только у Гомера можно найти такое творчество…

…Одним словом, везде у Гоголя такое совершенное отсутствие всякой отвлеченности, такая всесторонность, истина и вместе такая полнота жизни, не теряющей ни малейшей частицы своей, от явлений природы, мухи, дождя, листьев до человека, – какая составляет тайну искусства, открывающуюся очень, очень немногим».

Относительно же акта творчества скажем еще, что мы считаем его великою силою, основным элементом поэта, и содержание, условливающее объем его (так последнее растение и человек равны в отношении к акту творчества и разны в отношении к объему и содержанию) и развивающее его мощь – одно, без него ничего не значит и будет похоже на надпись или титул на произведении, когда не воплотится в него, не конкретируется. Но об этом мы советовали бы прочесть Шиллера: «Uber die aestetische Erziehung» [2], хоть во французском переводе [3]. Известно, как истинны и как оправданы дальнейшим развитием мышления его эстетические взгляды; в этом сочинении увидали бы, как великий поэт (нами нисколько не позабытый) глубоко и верно смотрит на значение содержания одного и на значение его художественного воплощения. Явление же такой полноты художественного воплощения, такого совершенства создания, какое находим у Гоголя, считаем мы важным явлением не только у нас, но и вообще в сфере искусства. Тем более важно и велико последнее его произведение; тайна русской жизни, думаем мы, заключена в нем, и мы многое увидим и узнаем и почувствуем, чего не видали, и не знали, и не чувствовали. Но оно важно и в другом отношении: это поэма, ибо в ней я вижу эпическое созерцание и эпическое повествование; не анекдот и не интригу, но целый полный, определенный мир, разумеется, с лежащим в нем глубоким значением, стройно предстающий – то, чего я не вижу в романах и повестях.

Только не читавший Гоголя не знает, что у него есть юмор и что этого юмора нет у Гомера. Здесь объясним мы слова, которые так смутили рецензента. Юмор в наше время есть то, что необходимо сопровождает самое полное и спокойное созерцание поэта, и у Гоголя он находился с самого начала его деятельности: но это не тот юмор, который выдает, выставляет субъект, уничтожая действительность (чему примеров можно много найти между знаменитыми произведениями), но тот, который связует субъект и действительность, сохраняя и тот и другую, так что не мешает видеть поэту все безделицы до малейшей и, сверх того, во всем ничтожном уметь свободно находить живую сторону. Это уменье все видеть и во всем находить живую сторону (чего мы не находим ни в каких романах и повестях) принадлежит собственно Гоголю и явно свидетельствует о характере его созерцания, эпического, древнего, истинного, но в XIX веке и в России, свободного и современного (как сказано у меня) и потому непременно проникнутого таким юмором, который нисколько его не стесняет. – Почему в Россия возникло такое явление, которое (мы выше сказали яснее, в каком отношении) важно в самой сфере искусства, все это дальнейшее объяснение отстранили мы и в брошюрке, как очень обширный предмет. – Еще несколько слов о юморе. Отнимите у эпического созерцания прекрасную жизнь, с которой некогда прямо соединялось оно; представьте пред ним современную жизнь, уже не прекрасную, уже опустевшую: ибо перешагнули за нее, перешагнув в сферу художественной красоты, интересы человека, и глубокое созерцание поэта необходимо примет юмор, то посредствующее, что одно может соединять его еще с жизнью (без чего бы оно отворотилось и закрыло глаза, да позволено будет это выражение), примет юмор, но вместе с тем сохраняя в себе свой характер всевидения и в то же время свою справедливость к жизни, умея везде находить ее сквозь юмор . Только при последних условиях эпическое созерцание полно, истинно и вместе может быть современно, ибо характер его не препятствует современному определению; и мы в таком виде находим его у Гоголя. Но рецензент, кажется, этого не заметил и не находит; из чего и ясно, что Манилов, лицо, в котором, как и во всех лицах Гоголя (я указал в брошюрке на многие), есть своя сторона жизни, произвел в нем только смех, ибо «он не имеет в себе ничего родственного с такого рода мечтательными личностями», и, наоборот, из его же мнения о Манилове заключаем мы, что он не видит великого достоинства Гоголя – везде находить тайну жизни, в какую бы грязь и тину она ни запряталась.

«Отечественные записки» выводят из моих слов (как? это им только известно), что мир есть искаженная Греция. Удивительно! Кажется, мысль о движении человечества вперед уже не новость.

«Отечественные записки» говорят, что я роман и повесть считаю искажением эпоса; но вот, что я говорю в выноске, что поясняет удовлетворительно смутившие их слова:

«Романы и повести имеют свое значение, свое место в истории искусства поэзии; но пределы нашей статьи не позволяют нам распространяться об этом предмете и объяснить их необходимое явление, и вместе их мысль и степень их достоинства в области поэзии при ее историческом развитии».

Сверх того, кажется, рецензент слово эпос смешал совершенно с «Илиадой».

Читать дальше