Виссарион Белинский - Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова, изданные Сергеем Глинкою… Части вторая и третья

Эти две книги суть благополучное продолжение и окончание благополучно начатого великого труда [1]. С.Н. Глинка очень деятелен: он издает журнал – и притом какой превосходный журнал! [2]Он издает биографии замечательных русских людей, пишет статьи обо всем; наконец, в качестве критика и историка, предъявляет нам, – говоря его любимым и многозначительным словом, – «Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова». А что еще прежде-то, времена оны писывал С.Н. Глинка – ужас! И драмы, и лирические стихи, н историю России, и патриотические статьи… [3]

Первая статья второй части содержит в себе неоспоримые доказательства, что новую русскую словесность Ломоносов и Сумароков изобрели оба вместе, а не кто-нибудь один из них. Тут же желающие могут найти и сильные опровержения несправедливой мысли, будто бы Сумароков с Ломоносовым были во вражде. Жаль только, что при этом случае г-ну Глинке заблагорассудилось не сказать ни слова об известном письме Ломоносова к Шувалову, письме, в котором выражается со стороны великого мужа столько презрения к Сумарокову… [4]В этой же любопытной статье предъявляется совершенно новое и оригинальное мнение, что «в оде Ломоносова более полета восторженного: а в первых лирических стихах Сумарокова более мягкости, не чуждой, однако, ни порыва, ни силы выражения поэтического». А вот и доказательство:

Кто не согласится, что это и мягко и не чуждо ни порыва, ни силы выражения поэтического?..

Впрочем, мы должны отказаться от удовольствия следить г-на Глинку шаг за шагом: это решительно невозможно. В этой второй части «Очерков жизни и сочинений Сумарокова» наговорено много хорошего о Сумарокове, но еще больше о предметах, не имеющих к Сумарокову никакого отношения, как-то: об Александре Македонском, о Гомере, Пиндаре, Анакреоне, Софокле, обо всех латинских поэтах, о некоторых итальянских, немецких, французских, английских, индийских, камчатских и, между прочим, о Байроне, что он в своих творениях не сказал ничего нового, а все повторял давно уже до него и чуть ли не Сумароковым сказанное… Ну как угоняться за таким Протеем, как не потеряться в таком разнообразии и множестве предметов, о которых с такою непостижимою легкостию трактует наш сочинитель?.. Вот почему от первой статьи второй части переходим прямо к первой главе третьей части,

Сумароков знал Шекспира; отдавал справедливость красотам этого непостижимого чародея драматического; но в то же время, по духу тогдашней европейской словесности, почитал в нем то безобразным, что теперь почитается первым венком поэта британского; то есть: переход в его трагедиях от великана к карлу, от кедра к исопу. К драмам его можно применить то, чем Наполеон 1812 года «огромил быт европейский». «От великого до смешного, – сказал он, – один шаг». Это живая картина мишурного и превратного нашего света; это душа единственного Шекспирова гения.

Весь этот отрывок мы выписали более для того, чтоб показать, каким волшебным орудием делается перо в руках г-на Глинки. «Наполеон огромил быт европейский»; – ново, оригинально и смело!

В трех следующих за первою статьях содержатся разборы трагедий Сумарокова: «Хорев», «Гамлет» и «Синав и Трувор». Разбор «Хорева» отличается удивительно тонкою критикою, которая, – говорим это не шутя, – ничем не уступает критике Лагарпа, если еще не превзойдет ее. За разбором «Хорева» следует и сам «Хорев», перепечатанный почти весь, за исключением шести с половиною страниц. Знаменитый наш критик оканчивает свою перепечатку следующею патетическою сценою:

П о с л а н н ы й

Скрепися, государь!

К и й

О злое рока жало!

В е л ь к а р

Что сделалося здесь?

П о с л а н н ы й

Оснельды! ах! не стало!

Все остальное г. Глинка «предъявляет» в прозаическом сокращении, не желая «огромлять быта российского» раздражающею душу сценою. Но ыы не хотим быть сострадательными к публике, «огромим» ее продолжением патетической сцены и окончательным монологом злополучного Хорева, стремящегося в ад для соединения с своею дражайшею Оснельдою:

В е л ь к а р

Какой, увы! удар…

К и й

Почто я в свет рожден!

К чему, несчастливый, я ныне приведен!

B e л ь к а р

Какие лютости душа твоя имела,

Что в горести ее (?) хранити не умела.

К и й

Не ведаешь еще несчастий ты моих.

B e л ь к а р

Что может, государь, быть больше бед нам сих?

Оснельды нет, Хорев…

К и й

Хорев теперь в покое:

Ах, мнит ли он прийти на зрелище такое!

Скажи, что видел ты?

П о с л а н н ы й

Я с вестию к ней шел…

О боги! какову Оснельду я нашел!

Смутился весь мой дух, и сердце задрожало:

То тело на одре бесчувственно лежало,

Увяли красоты, любви заразов нет…

К и й

Сокройся от очей моих, противный свет!

Именно – сокройся!.. Нет, мы не можем больше выписывать: какая «заразительная» поэзия!.. Из глаз текут слезны токи, руки дрожат… Но соберемся с силами – вот конец:

К и й

Карай мя, я твое сокровище похитил.

Х о р е в

Пускай сей кровию тебя твой гнев насытил,

Который толь тебя на мя ожесточил,

Но если ты о мне когда-нибудь ранил,

Так сделай только то, о чем напоминаю!

Сие прошение исполнишь ты, я знаю:

Отдай Завлоху меч, свободу возврати,

И воинство все с ним из града испусти.

(К и й отдает Завлоху меч, а X о р е в говорит З а в л о х у:)

А ты, несчастный князь! возьми с собой то тело,

С которым сердце быть навек хотело,

И плачем омочив лишенное души,

Предай его земле; над гробом напиши:

«Девица, коей прах в сем место почивает!

И в аде со своим Хоровом пребывает,

Котораго она любила в жизни сей,

Хорев, ее лишась, последовал за ней» (закололся).

Странное дело: отчего не дают на театре этой прекрасной трагедии? Как бы хорош был в роли злополучного Хорева г. Толченов старший!..

В разборе «Гамлета» сумароковского особенно замечателен тонкий суд нашего проницательного критика о Шекспире:

Стало быть, творения Шекспира – солнце без темных мест? Сказано было выше, что и на английском театре выпускают некоторые явления из его драм, отжившие в новое время. Были у Е(Э)врипида фурии: есть и у Шекспира ведьмы. У Е(Э)врипида фурии выведены но крайней мере для изобличения преступной совести; у Шекспира ведьмы забрасывают в душу Дунканова полководца ядовитые семена властолюбия и тлетворные порывы убийства. Следственно: полководец не виноват. Дух убийства не в нем зародился, но извне вторгнулся в грудь его.