Федор Батюшков - Сон в Иванову ночь (Шекспира)

Это обстоятельство, что Шекспиръ отодвинулъ срокъ свадьбы Тезея и Ипполиты, ввелъ двѣ другія пары жениховъ и невѣстъ, сдѣлалъ завязкой пьесы – ожиданіе наступленія брачной церемоніи, наконецъ, общимъ содержаніемъ ея избралъ любовные перипетіи въ полу – шутливой, фантастической формѣ, закончивъ благополучнымъ разрѣшеніемъ всѣхъ недоразумѣній, – и служитъ главнымъ основаніемъ предположенія, что настоящая пьеса есть не болѣе, какъ предсвадебное развлеченіе, такъ назыв. «маска», одно изъ увеселеній, которое должно было войти въ программу празднествъ, устраиваемыхъ по случаю бракосочетанія какого нибудь знатнаго вельможи, изъ числа вліятельныхъ друзей и покровителей Шекспира. Когда предположеніе это возникло – оставалось лишь найти подходящее лицо, для котораго Шекспиръ «могъ» написать свою пьесу. Такими лицами «могли» быть вышеназванные – Эдуардъ Руссель или Вильямъ Стэнлей; но могъ быть имъ и кто-нибудь другой, третій, четвертый, о которомъ мы не имѣемъ достаточно свѣдѣній. – Однако, уже Ульрици высказалъ нелишенное остроумія, хотя, какъ увидимъ ниже, на нашъ взглядъ, неосновательное, возраженіе противъ опредѣленія настоящей пьесы Шекспира, какъ спеціально свадебнаго развлеченія, въ связи съ существовавшимъ въ ту пору обычаемъ давать «маски», «интерлюдіи», «интермедіи» и т. п. театральныя представленія по случаю вступленія въ бракъ знатнаго лица. «Странный и, по сущности, довольно дерзкій поступокъ, – говоритъ Ульрици, – поднести въ видѣ свадебнаго подарка своему патрону пьесу, гдѣ любовь представлена на смѣхъ, скорѣе съ комической, чѣмъ съ нравственной и серьезной стороны, любовь въ ея слабости и неустойчивости, какъ простая игра воображенія, при чемъ даже празднованіе свадьбы Тезея носитъ смѣшной характеръ въ силу тѣхъ условій, при которыхъ она происходитъ. Было бы большой безтактностью во всякомъ случаѣ переносить на общественную сцену пьесу, написанную по такому поводу, до или послѣ заключенія брака вельможи (въ чью честь она была составлена)». Впечатлѣнія, очевидно, могутъ расходиться, но къ вопросу объ умѣстности «Сна въ Иванову ночь» въ пріуроченіи ко дню свадьбы мы ниже вернемся, при ея оцѣнкѣ по существу. Пока ограничиваемся выводомъ, что опредѣленіе пьесы, какъ свадебной «маски», весьма мало способствуетъ установленію точной даты ея происхожденія.

Сидней Ли оставилъ безъ оговорки лишь указанье на то, что рѣчь Оберона по поводу цвѣтка, обладающаго чудодѣйственнымъ свойствомъ возбуждать внезапную любовь къ первому лицу, которое попадется на встрѣчу, послѣ того какъ сокомъ этого цвѣтка натереть глаза, – есть воспоминаніе, въ поэтическомъ образѣ, о празднествахъ, – которыхъ свидѣтелемъ вѣроятно былъ Шекспиръ въ молодые годы, – празднествахъ, устроенныхъ въ Кенильвортѣ графомъ Лейстеромъ, мечтавшимъ стать мужемъ Елизаветы. Но королева, "царствующая на Западѣ", осталась цѣломудренной весталкой: "стрѣла Купидона, пущенная въ нее, была отклонена лучомъ дѣвственной луны; она упала на "маленькій западный цвѣточекъ", который "зардѣлся отъ любовной раны", и изъ молочно – бѣлаго цвѣтка превратился въ алый цвѣтъ, названный "любовью отъ бездѣлья".

Толкованіе разсказа Оберона въ смыслѣ аллегоріи на королеву Елизавету и ея отношенія къ Лейстеру, при чемъ "зардѣвшійся цветокъ" долженъ обозначить возлюбленную Лейстера, графиню Эссексъ [3], мужъ которой былъ убитъ въ то время, когда стала извѣстной связь его жены съ Лейстеромъ, это толкованіе принадлежитъ Гальпину, статья котораго въ свое время произвела большую сенсацію между шекспирологами [4]. Тонкій анализъ Гальпина даннаго мѣста въ пьесѣ, представляющагося дѣйствительно загадочнымъ по двойному смыслу, который чувствуется въ передачѣ подробностей происхожденія волшебнаго цвѣтка, его сопоставленіе нѣкоторыхъ деталей (морская дѣва, плывшая на спинѣ дельфина и очаровавшая море своимъ пѣніемъ) съ дошедшими до насъ описаніями упомянутыхъ празднествъ – Гайскойна и Ланегама, представлялись дѣйствительно весьма убѣдительными, какъ неожиданное проясненіе историческими аллюзіями непонятнаго вымысла: ему, казалось, подыскана была реальная почва. Однако, есть и возраженіе противъ такого объясненія. Празднества въ Кенильвортѣ состоялись въ 1575 году. Вѣроятно ли, чтобы Шекспиръ о нихъ вспоминалъ чрезъ двадцать лѣтъ, и прибѣгъ къ аллегоріи въ то время, когда она утратила свое живое значеніе и врядъ ли кому либо изъ современниковъ могла быть даже просто понятна? Намеки на Елизавету и Лейстера утратили всякое значеніе «актуальности». Но другого объясненія разсказу Оберона пока не найдено: весталка, царствующая на Западѣ" всетаки слишкомъ прозрачный намекъ на королеву Елизавету, чтобы можно было поступиться вполнѣ толкованіемъ Гальпина. Въ виду этого остается или присоединиться къ мнѣнію тѣхъ изслѣдователей, которые полагаютъ, что «Сонъ въ Иванову ночь» принадлежитъ къ раннимъ произведеніямъ Шекспира, по крайней мѣрѣ задуманъ былъ имъ въ юношескую пору, быть можетъ въ редакціи, которая до насъ не дошла, и лишь вторично имъ обработанъ въ половинѣ 90-хъ годовъ XVI вѣка; или предположить, что аллегорія навѣяна не воспоминаніями о празднествахъ 1575 года, а какими-нибудь другими аналогичными празднествами въ позднѣйшую пору, о которыхъ до насъ не дошли описанія; или, наконецъ, счесть весь этотъ разсказъ Оберона чистымъ вымысломъ Шекспира, безъ опредѣленной реальной почвы въ происшествіяхъ современной жизни, кромѣ намека на королеву Елизавету въ образѣ весталки.

Перейдемъ теперь къ внутреннимъ даннымъ и отношеніямъ фантастическихъ существъ, которыя Шекспиръ ввелъ въ свою пьесу. Прежде всего представляется вопросъ о несоотвѣтствіи заглавія съ содержаніемъ: въ четвертомъ дѣйствіи Тезей, увидя заснувшихъ въ лѣсу Лизандра, Елену, Деметрія и Гермію, говоритъ: "они такъ рано встали, чтобъ майскія обряды совершить (to observe the rigth of May), и дальше: "ночь Валентина уже прошла". Итакъ, день свадьбы Тезея и Ипполиты пріуроченъ къ 1 – му мая, а между тѣмъ пьеса получила названіе, которое относитъ насъ къ серединѣ лета (midsummernight), т. е. къ 24 июня, по обычному обозначенію Ивановой ночи именно какъ ночи "въ половинѣ лѣта". Какъ объяснить это несоотвѣтствіе заглавія и содержанія? По мнѣнію Малона, заглавіе дано въ зависимости не столько отъ времени дѣйствія въ пьесѣ, какъ отъ времени постановки ея въ видѣ развлеченія въ "лѣтнюю ночь". Быть можетъ заглавіе принадлежитъ не самому Шекспиру. Фэрнесъ, цитируя возраженія Джонсона противъ заглавія, объясняетъ дѣло такъ, что въ самой пьесѣ усматривается нѣкоторая двойственность положенія: майскія празднества суть по преимуществу дневныя празднества; между тѣмъ, къ 24 іюня относится большинство повѣрій о ночныхъ чудесахъ и въ это время справляются различные обряды именно ночью. Такимъ образомъ, свадебныя развлеченія Тезея, – охота, представленіе "интерлюдіи", – происходятъ днемъ, а чудесныя происшествія съ двумя влюбленными парами ночью: майскій день и лѣтняя ночь чередуются въ фантастической смѣнѣ сказочныхъ происшествій. Весною ночи слишкомъ коротки, и народныя повѣрья всѣхъ странъ пріурочиваются именно къ темнымъ и уже болѣе длиннымъ лѣтнимъ ночамъ, въ христіанскихъ странахъ – "подъ Ивана Купала". Шекспиръ дѣйствительно впалъ въ противорѣчіе, но ставить ли ему въ укоръ сбивчивую хронологію, когда сюжетъ данъ чисто сказочный? Перевѣсъ вниманія несомнѣнно въ пользу "ночи", а не дня свадьбы Тезея: поэтому Шекспиръ обозначилъ свою пьесу "Сонъ въ Иванову ночь", согласно ея дѣйствительному содержанію, а не внѣшней рамкѣ дѣйствія, пріуроченнаго къ послѣднимъ днямъ апрѣля и заканчивающагося 1 – го мая. Быть можетъ, умѣстно напомнить однако, что какъ бы смутный прообразъ "Сна въ Иванову ночь" Шекспира мы имѣемъ въ одной старо – французской комедіи XIII вѣка трувэра Адама де Ла Галь, дошедшей до насъ подъ своеобразнымъ заглавіемъ "Игра подъ кущей" ("Jeu de lа Fenille" или просто Jeu Adam). Въ этомъ произведеніи, о происхожденіи и источникахъ котораго мы ничего не знаемъ, кромѣ самаго факта представленія этой пьесы въ Аррасѣ, въ 1262 г., усматривается такое же характерное сочетаніе реалистическихъ сценъ и видѣній въ ночное время. Содержаніе иное; оно заимствовано изъ современной автору жизни, облечено въ автобіографическую форму; при чемъ поэтъ выставляетъ на сцену самого себя и свои семейныя отношенія, въ грубой формѣ высмѣиваетъ сосѣдей и собственную жену, даетъ яркую бытовую сцену шумной ярмарки, на которой выступаютъ шарлатанъ – предсказатель и монахъ, продавецъ мощей; затѣмъ, съ наступленія ночи, появляются феи на сцену (Ариль, Моргъ и Глоріада); проѣзжаетъ Фортуна на колесѣ, однихъ изъ бѣдности возвеличивая и вознося ихъ въ одинъ день на верхъ благополучія, другихъ съ высоты низвергая внизъ. Комедія заканчивается опять таки реально – бытовой сценой въ кабакѣ, гдѣ расторговавшійся было своими святынями монахъ оказывается въ свою очередь ограбленнымъ. Обычное объясненіе заглавія – "Игры подъ кущей" то, что оно пріурочено къ майскимъ народно – обрядовымъ празднествамъ, когда, именно привѣтствуя наступленіе весны, устраивали зеленые шалаши, подъ которыми какъ бы находили пріютъ и фантастическія олицетворенія силы природы въ "майскую ночь". Мы припомнили объ этомъ отдаленномъ прообразѣ "Сна въ Иванову ночь", въ отвѣтъ на замѣчанія, что ночная фантастика умѣстна лишь въ серединѣ іюня: Шекспиръ съ полнымъ правомъ могъ выдержать, да и на самомъ дѣлѣ и выдерживаетъ, единство времени, ибо въ пьесѣ нет ни одного указанія, чтобы ночныя сцены происходили непремѣнно въ іюнѣ. Высказанныя по этому поводу замѣчанія (Тика, а за нимъ Зимрока), будто нѣкоторыя растенія и цвѣты только въ іюнѣ достигаютъ надлежащей волшебной силы, не существенны, ибо волшебный цвѣтокъ Оберона не есть обязательно цвѣтъ папоротника или какого нибудь лѣтняго растенія; точно также появленіе "душистаго горошка" рядомъ "съ горчичнымъ зерномъ" не есть показатель различнаго времени произрастанія того или другого: передъ нами простыя олицетворенія по прихоти поэта. Итакъ, названіе Midsummernight, на нашъ взглядъ, случайное, безъ отношенія къ содержанію піесы, и, конечно, правильнѣе было бы обозначать ее либо просто – "весенней сказкой", – или съ маленькой натяжкой – "майской ночью", т. е. передъ наступленіемъ перваго мая. Не настаиваемъ на вопросѣ, съ точностью ли проходятъ четыре дня и столько же ночей, о которыхъ говорятъ Тезей и Ипполита въ самомъ началѣ драмы; – или удобнѣе было бы сосредоточить всѣ эти видѣнія въ одну ночь: во "снѣ" времени, конечно, не измѣряютъ, но если Шекспиръ вспомнилъ, что весеннія ночи коротки, и предпочелъ представить сновидѣніе въ болѣе продолжительный срокъ, то длительность времени ему была нужна для большаго правдоподобія въ изображеніи психическихъ аффектовъ, быстрыхъ по первому импульсу, тѣмъ не менѣе требующихъ нѣкотораго времени для своего рельефнаго проявленія.