Николай Добролюбов - Народные русские сказки. Южно-русские песни

Конечно, никто из представителей живых научных воззрений не думает возводить в идеал изящества и глубины мысли каждую из народных сказок или песен, так же, как никто не восхищается курными избами и лохмотьями простонародья. Но дело в том, чтобы иметь возможно полное и ясное, наглядное понятие об этих курных избах и лохмотьях, об этих пустых щах и гнилом хлебе. Без знания этого невозможно никакое усовершенствование в народном быте: мы наделаем бестолковейшей чепухи, если вздумаем привить наши гастрономические привычки полуголодному бедняку, если станем для него хлопотать о некоторых утонченностях галантерейной жизни, необходимых для нас, но для него вовсе не нужных и не понятных. Так точно обязаны мы знать внутреннюю жизнь народа, если хотим что-нибудь сделать для его просвещения и облагорожения. Наши эстетические наслаждения, мировые стремления и глубочайшие вопросы остаются своим чередом; но, в силу их именно, мы обязаны внимательно подумать о том, в каком круге могут быть они прилагаемы и требуемы и за какою чертою исчезает их фактическое значение. Тогда мы увидим, что значение их покамест еще не слишком-то всеобще; придется убедиться, что те успехи цивилизации, те чудеса искусства, те умственные наслаждения, которыми мы так гордимся, ограничиваются лишь десятками тысяч, между тем как десятки миллионов других людей не имеют о них ни малейшего понятия. И если мы уже хотим, чтоб когда-нибудь распространились между ними наши понятия, то непременно следует начать с возможно полного знакомства с их понятиями, с их степенью развития. И тут уже ничем пренебрегать не следует: наука и литература захватывают себе всю область живой действительности, может быть, не более пространную, но зато более плотную, чем туманная область метафизических абстракций.

Могут заметить, что для полного знакомства с жизнью народа не нужно иметь под руками все факты, а довольно выбрать из них более рельефные и характерные. Это правда; но разве и есть возможность собрать все факты? Сколько ни собирайте, все-таки это будет ничтожная частица в общей их массе. Поэтому нам кажется, что на излишество фактов и чрез сто лет нельзя будет пожаловаться у нас; а теперь, напротив, приходится постоянно сожалеть о недостатке фактов, с толком подмеченных и добросовестно обнародованных. И особенно это можно сказать о том отделе фактов, который имеет непосредственное отношение к умственной и нравственной жизни народа. В этом отношении у нас до сих пор нет еще ни одного удовлетворительного сборника. Зачем же возводить в принцип то, что необходимо является как недостаток по самой сущности дела?

Изданные ныне сборники, по поводу которых мы высказали эти мысли, также не вполне удовлетворили нас. Киевский сборник песен не отличается ни полнотой, ни новостью напечатанных в нем песен; он замечателен только как попытка (кажется, не первая, впрочем) представить публике некоторые из народных мотивов положенными на ноты и приспособленными к правильному, ученому пению. Сборник г. Афанасьева превосходит другие по своей полноте и по точности, с какою старался издатель придерживаться народной речи, даже самого выговора. Но и сборник г. Афанасьева не восполняет того недостатка, который как-то неприятно поражает во всех наших сборниках. Недостаток этот – совершенное отсутствие жизненного начала. Если бы г. Афанасьев издавал гвоздеобразные надписи, то он, конечно, не мог бы поступить иначе, как поступил теперь, издавая народные русские сказки. Списал бы он гвоздеобразные надписи необыкновенно точно; сказал бы, кем и где каждая надпись найдена; указал бы разницу в чтениях там, где ученые разногласят, и этим он был бы вправе ограничиться. Но не столь удобно, кажется, ограничиться подобной работой при издании произведений, взятых прямо из уст народа. Сохранить в своей редакции белорусское дзвяканье и цвяканье да малорусское эгэконье и гоканье, отметить, что такая-то сказка записана в Чердынском уезде, а такая-то в Харьковской губернии, да прибавить кое-где варианты разных местностей, – этого еще очень недостаточно для того, чтобы дать нам понятие о том, какое значение имеют сказки в русском народе. Вырвать факт из живой действительности и поставить его на полочку рядом с пыльными фолиантами или классифицировать несколько отрывочных, случайных фактов на основании школьных логических делений – это значит уничтожать ту жизненность, которая заключается в самом факте, поставленном в связи с окружающей его действительностью. Г. Афанасьев не отклонился от обычной дороги наших собирателей, и потому нам представляется и его сборник каким-то палимпсестом, в котором хоть и видны некоторые черты действительной народной жизни, но разобрать их чрезвычайно трудно под новым написанием досужего книжника. Вы читаете у г. Афанасьева подлинные сказки русского народа, без прикрас и почти без пропусков, расположенные более или менее удачно, сообразно с их содержанием. Кажется, чего бы больше? Характер русских сказок сам тут скажется вам… Но выходит не то. Характер сказок-то, может быть, еще и определится несколько по сборнику г. Афанасьева, да ведь это дело неважное. Что нам сказки, особенно если это не образцовые произведения в художественном отношении? Нам сказки важны всего более как материалы для характеристики народа. А народа-то и не узнаешь из сказок, изданных г. Афанасьевым. Что из того, в самом деле, что в народе сохранились сказки о дружбе лисы с волком, о коварных происках лисы над петухом, об ее отношениях к человеку, и т. п.? Что из того, что в Новогрудском уезде ходит сказка о Покатигорошке, а в Новоторжском – о семи Семионах и т. д.? Нам никто из собирателей и описывателей народного быта не объяснил, в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям. Верят ли, напр., в народе в ту разумность отношений между зверями, какая выказывается во многих сказках? Или же подобные сказки принимаются в народе таким же образом, как мы читаем поэмы Гомера? Думают ли сказочники и их слушатели о действительном существовании чудного тридесятого царства, с его жемчужными дворцами, кисельными берегами и пр.? Считают ли действительностью войну царя гороха с грибами, могущество разного рода знахарей, колдунов, ведьм и пр., помощь доброго волшебника, защищающего невинность, и т. д.? Или же, напротив, все это у них не проходит в глубину сердца, не овладевает воображением и рассудком, а так себе, говорится для красы слова и пропускается мимо ушей, – вроде того, как мы пропускаем воззвания к музе и всяческим богам, слишком сильные, приближающиеся к бенедиктовским, метафоры и слишком идеальных чиновников на манер Надимова и Фролова? [2]Подобные вопросы тысячами рождаются в голове при чтении народных сказок, и только живой ответ на них даст возможность принять народные сказания как одно из средств для определения той степени развития, на которой находится народ. Без сомнения, ответы должны быть весьма разнообразны для разных случаев и разных местностей. Здесь верят в одно и не верят в другое; тут рассуждают больше, там – меньше; в одном месте верование тусклее и холоднее, чем в другом; для одних уже превращается в забаву то, что для других служит предметом серьезного любопытства и даже уважения или страха. Собрать и указать подобные оттенки было бы необходимо для того, чтобы по преданиям народным могла обрисовываться пред нами живая физиономия народа, сохранившего эти предания. Поэтому нам кажется, что всякий из людей, записывающих и собирающих произведения народной поэзии, сделал бы вещь очень полезную, если бы не стал ограничиваться простым записываньем текста сказки или песни, а передал бы и всю обстановку, как чисто внешнюю, так и более внутреннюю, нравственную, при которой удалось ему услышать эту песню или сказку.