Ангел Богданович - Лесков – писатель-анекдотист

Прилагая къ этимъ романамъ историческую мѣрку, приходится сказать, что Лѣсковъ, благодаря отмѣченному выше недостатку зрѣнія, не осмыслилъ явленія, происходившаго на его глазахъ. Если не обращать вниманія на личное озлобленіе, чувствующееся на каждомъ шагу, то собранные имъ факты или ничтожно мелки, или завѣдомо лживы. Невозможно допустить a priori чтобы среди передовой части тогдашняго общества, молодежи въ особенности, были исключительно мерзавцы, шуты и сумасшедшіе. Напр., герой романа «На ножахъ» совершаетъ слѣдующія преступленія: обманомъ устраиваетъ обыскъ и арестъ своего пріятеля, продаетъ (буквально – за 9.500 р.) его въ мужья одной нуждавшейся въ мужѣ дамѣ, держитъ негласно кассу ссудъ, воруетъ письма и поддѣлываетъ рядъ векселей, соблазняетъ трехъ дѣвицъ, наконецъ, чтобы увѣнчать зданіе, убиваетъ мужа своей любовницы. Остальные герои соревнуютъ съ нимъ, и въ общемъ получается картина какой-то «черной ямы», кишащей извергами естества, съ которыми мужественно, но безуспѣшно борются идеальные герои консервативнаго типа. Насколько прогрессисты чернѣе чернилъ, насколько ихъ противники прикрашены всѣми совершенствами. Суздальская манера письма, преобладающая у Лѣскова вообще, развертывается здѣсь во всю ширь. Современный вкусъ этого уже не выноситъ, и что бы ни говорили панегиристы, гг. Сементковскіе и Венгеровы, такое художество неприлично сопоставлять съ произведеніями «великихъ мастеровъ русскаго слова». Стыдно тревожить великія тѣни Тургенева, Достоевскаго и Салтыкова по поводу лѣсковскаго шутовства.

Потому что Лѣсковъ – шутъ въ душѣ. «Ни слова въ простотѣ, а все съ ужимкой» – такова его характерная особенность, какъ колоритнаго писателя. Въ большихъ его вещахъ, благодаря чрезвычайной водянистости, эта особенность не такъ замѣтна. Ее здѣсь подавляетъ болтливость. Но небольшіе его разсказы, начиная съ вычурныхъ заглавій, сплошное ломанье и кривлянье. Даже въ лучшихъ вещахъ онъ не можетъ удержаться, чтобы не выкинуть веселенькаго колѣнца, въ большинствѣ случаевъ пошловатаго. Напр., въ «Запечатлѣнномъ ангелѣ», безспорно самомъ лучшемъ, по выдержанности, разсказѣ Лѣскова, и тутъ онъ совсѣмъ зря, безъ всякой нужды, взялъ да и отмочилъ такое колѣнцо насчетъ «русской красоты». «У насъ, – говоритъ разсказчикъ, – въ русскомъ настоящемъ понятіи насчетъ женскаго сложенія соблюдается свой типъ, который, по нашему, гораздо нынѣшняго легкомыслія соотвѣтственнѣе, а совсѣмъ не то, что кочка. Мы длинныхъ цыбовъ точно не уважаемъ, а любимъ, чтобы женщина стояла не на долгихъ ножкахъ, да на крѣпонькихъ, чтобъ она не путалась, а какъ шарокъ всюду каталась и поспѣвала, а цыбастенькая побѣжитъ да споткнется. Зміевидная тонина у насъ тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была понѣдристѣе и съ пазушкой, потому оно хоть и не такъ фигурно, да зато материнство въ ней обозначается, лобочки въ нашей настоящей чисто-русской женской породѣ хоть потѣльнѣе, помясистѣе, а за то въ этомъ мягкомъ лобочкѣ веселости и привѣта больше. То же и насчетъ носика: у нашихъ носики не горбылемъ, а все будто пипочкой, но этакая пипочка, она, какъ вамъ угодно, въ семейномъ быту гораздо благоувѣтливѣе, чѣмъ сухой гордый носъ. А особливо бровь; бровь въ лицѣ видъ открываетъ, и потому надо, чтобы бровочки у женщинъ не супились, а были пооткрытнѣе, дужкою, ибо къ таковой женщинѣ и заговорить человѣку повадливѣе и совсѣмъ она иное на всякаго, къ дому располагающее впечатлѣніе имѣетъ. Но нынѣшній вкусъ, разумѣется, отъ этого добраго типа отсталъ и одобряетъ въ женскомъ полѣ воздушную эфемерность». Не правда ли, смѣшно? Но это еще лучшее колѣнцо, иного значенія, кромѣ смѣхотворнаго, и не имѣющее. Иное дѣло, когда Лѣсковъ ихъ откалываетъ и по поводу, и безъ повода, такъ ради зубоскальства, какъ напр., въ разсказѣ «Полунощники», въ которомъ его невозможный, по опредѣленію г. Венгерова – «колоритный», языкъ доведенъ до виртуозной искаженности. Приводимъ нѣсколько образчиковъ этой «колоритности» изъ упомянутыхъ «Полунощниковъ»: «Ажидація», «долбица умноженія», «пять изъ семьи – сколько въ отставкѣ», «женихъ весь огурцомъ а-ля-пузе», «одѣтъ а-ля морда», «мимоноски строилъ съ морскими голованерами», «въ подземельномъ банкѣ портежъ сдѣланъ», «инпузорія въ пространствѣ», «мать-Переносица», «постановъ вопроса», «красоты видъ въ родѣ англичанскаго фасона, но съ буланцемъ», и все прочее въ томъ-же родѣ на протяженіи семи слишкомъ листовъ. Въ смыслѣ коверканья русскаго языка Лѣсковъ не имѣетъ соперниковъ, – это совершенная правда. Даже г. Лейкинъ передъ нимъ долженъ спасовать. Вычурность и кривлянье видны изъ самыхъ заглавій, въ родѣ: «Несмертельный Голованъ», «Овцебыкъ», «Однодумъ», «Очарованный странникъ», Чертогонъ», «Котинъ доилецъ», «Пустоплясы», «О квакереяхъ» и т. п. Благодаря этой ломкѣ языка, Лѣскова крайне тяжело читать. Словно по грудѣ ѣдешь, и тебя постоянно кидаетъ изъ стороны въ сторону. Къ этому надо прибавить постоянныя попытки на остроуміе, замѣняемое острословіемъ, отчего, въ концѣ концовъ невыносимо тошно становится. Такъ и хочется прикрикнуть на автора: «да брось ты ломаться, говори попросту!» Но Лѣсковъ не въ силахъ остановиться. Болтливый пустословъ, онъ размазываетъ до безконечности свои анекдотики, въ которыхъ и заключается его «богатство фабулы».

Попробуемъ теперь свести наши замѣчанія о произведеніяхъ Лѣскова и нарисовать въ общихъ чертахъ его литературную физіономію. Писатель, одаренный талантомъ и наблюдательностью, но безъ Бога въ душѣ. Циникъ по складу ума и сластолюбецъ по темпераменту, онъ лицемѣръ, прикрывающійся высокими словами, въ святость которыхъ не вѣритъ. Онъ многое видѣлъ, многое наблюдалъ, но не осмыслилъ видѣннаго и слышаннаго, и потому далъ рядъ искаженныхъ, затѣйливыхъ узоровъ и ничего правдиваго. Онъ не каррикатуристъ, но и не сатирикъ. Для каррикатуры у него недоставало веселья и остроумія, для сатиры – ума и гражданской доблести. Онъ просто острословъ и суесловъ. Перефразируя характеристику, которую устами дьякона Ахилла онъ дѣлаетъ излюбленному своему герою Туберозову, можно сказать о Лѣсковѣ: «въ мірѣ бѣ и міра не позна», – и потому эти двѣнадцать томовъ его сочиненій – храмина разсыпанная. Въ безобразной грудѣ ея обломковъ, среди кучи ненужнаго хлама и сора попадаются удивительныя вещи – и ничего цѣльнаго, ничего запечатлѣннаго печатью высшаго дара, одухотвореннаго высшей правдой, согрѣтаго добротой и вѣрой, – словомъ, ничего, чему было бы суждено «пройти вѣковъ завистливую даль».

Requiescat in pace! [1] Миръ праху его! .