Ангел Богданович - Письма из деревни А. Н. Энгельгардта

Письма Энгельгардта доведены до 1887 г., и послѣднее заканчивается замѣчаніемъ, имѣющимъ непосредственное отношеніе къ современному вопросу о значеніи цѣнъ: «Урожай ржи великолѣпный. Ячмень, овесъ, конопля, ленъ, кто сѣялъ, уродились на славу – урожай небывалый. Ликуй, земледѣлецъ! Одно только плохо – заработковъ никакихъ опять нынче нѣтъ! Нѣтъ заработковъ, нѣтъ денегъ, а деньги требуютъ во всѣ концы, благо начальство знаетъ, что годъ нынче урожайный. А денегъ нѣтъ». (стр. 652). Оказывается,– что, впрочемъ, можно было и напередъ сказать, – деньги составляли жгучую потребность и въ 1872 г., и въ 1887, хотя въ 1897 г. ученые экономисты народническаго толка и продолжаютъ утверждать, что «отличительныя особенности (нашего) отечественнаго хозяйства и быта, сравнительно съ западно-европейскими странами, заключаются, между прочимъ, въ господствѣ строя натуральнаго хозяйства, въ преобладаніи, какъ по числу, такъ и по общей площади владѣемой земли, того крестьянскаго населенія, которое не можетъ отчуждать на рынокъ производимаго имъ хлѣба, но само же является его потребителемъ». Въ приведенномъ заключительномъ замѣчаньи Энгельгардта чувствуется уже смутное пониманіе того незыблемаго нынѣ факта, что хлѣбъ въ Россіи давно уже пересталъ быть только «продуктомъ», радующимъ своимъ изобиліемъ сердце земледѣльца, который его посѣялъ, собралъ и самъ съѣлъ, а сталъ товаромъ , обиліе котораго мало радуетъ производителя, если нѣтъ на этотъ товаръ спроса и цѣны такъ низки, что не окупаютъ стоимости производства.

Подъ конецъ своей плодотворной жизни Энгельгардтъ вполнѣ понялъ и усвоилъ эту мысль. Онъ уже не мечталъ объ общинѣ земледѣльцевъ-интеллигентовъ, которыхъ онъ спалъ и видѣлъ въ концѣ 70-ыхъ годовъ. Въ Энгельгардтѣ крѣпко сидѣлъ, въ сущности, человѣкъ практикъ, дѣлецъ, чувствующій потребности минуты. Онъ могъ на время увлечься общимъ настроеніемъ, отчасти имъ же созданнымъ, могъ возмечтать о возможности творить въ своей земледѣльческой лабораторіи особыхъ гомункуловъ – интеллигентовъ-пахарей, какъ нѣкогда въ своей химической лабораторіи создавалъ новыя вещества. Но къ жизни онъ относился чутко и осторожно, и первый изъ хозяевъ теоретиковъ понялъ, что хлѣбъ – товаръ и подлежитъ всѣмъ законамъ рынка. Отсюда его дѣйствительно страстное, практическое увлеченіе фосфоритами, на что онъ убилъ всю энергію послѣднихъ годовъ. Удешевить производство хлѣба, усилить его и такимъ путемъ компенсировать паденіе цѣнъ, начавшееся при жизни его, такова задача «фосфоритнаго движенія», созданнаго Энгельгардтомъ въ концѣ его жизни. Этимъ движеніемъ онъ увлекался десять лѣтъ, и здѣсь создалъ нѣчто существенное и положительное, что пережило его, какъ и всякое живое дѣло, выдвинутое жизнью, а не сладкими мечтами сердца.

«Письма изъ деревни» тоже надолго переживутъ автора, какъ художественное произведеніе, рисующее жизнь деревни ярко и правдиво. Изъ народнической литературы, пожалуй, только и останутся они да произведенія Гл. Успенскаго. Оба они, Успенскій и Энгельгардтъ, художники-публицисты, представляющіе блестящій примѣръ раздвоенія личности. Художникъ въ каждомъ изъ нихъ побѣдоносно ниспровергаетъ публициста, хотя послѣдній какъ бы руководитъ первымъ. Публицистъ-Энгельгардтъ шумитъ и съ пѣной у рта доказываетъ, что «дешевъ хлѣбъ – дорогъ трудъ и мужикъ благоденствуетъ». Художникъ, молча и спокойно, рисуетъ такія картины этого «дешеваго благоденствія», что у читателя сердце сжимается отъ презрѣнія и жалости. Публицистъ проповѣдуетъ – «иди и паши», а художникъ изображаетъ идиллію деревенской жизни на уровнѣ зоологическаго существованія. Публицистъ съ насмѣшкой отворачивается отъ «политики»,– «Наполеонъ, Тьеръ, Бисмаркъ, намъ-то до нихъ что за дѣло?» Художникъ даетъ живую иллюстрацію политики,– положеніе деревни во время войны, вызванной этими столь презираемыми Тьерами и Бисмарками.

Этотъ разладъ между наблюденіями художника и выводами публициста составляетъ особливую, чисто русскую черту, свойственную нашимъ лучшимъ писателямъ. При блестящихъ художественныхъ дарованіяхъ, неумѣніе оріентироваться среди явленій и вытекающее отсюда душевное смятеніе, постоянныя уклоненія мысли то вправо, то влѣво, и выводы, подчасъ поразительные по противорѣчіямъ съ тѣмъ, что самъ же художникъ создалъ. Намъ кажется, это зависитъ отъ зачаточнаго состоянія у насъ особаго общественнаго чувства, которое вырабатывается только общественною жизнью. Его можно сравнить съ тѣмъ мышечнымъ чувствомъ, которое на каждомъ шагу намъ помогаетъ, и вполнѣ для насъ нечувствительно, направляетъ и соразмѣряетъ наши движенія при всякой работѣ. Въ общественной жизни, гдѣ сталкивается, какъ въ водоворотѣ, масса самыхъ противоположныхъ интересовъ и явленій, необходимость оріентироваться среди нихъ вырабатываетъ нѣчто подобное этому мышечному чувству, что помогаетъ человѣку выбиться изъ противорѣчій, отвести каждому явленію свое мѣсто и найти надлежащій уголъ зрѣнія. Аристотель опредѣляетъ человѣка, какъ животное «политическое», т. е. общественное, направляющее и руководящее жизнью въ извѣстныхъ предѣлахъ. Повидимому, мы еще не дошли до этой стадіи развитія и пока только хорошіе, иногда – несравненные наблюдатели, но плохіе общественные дѣятели и мыслители. По крайней мѣрѣ, наша художественная литература по богатству и оригинальности не уступитъ никакой другой, а когда наши, иногда величайшіе художники, какъ напр., Гоголь, пускаются въ область мысли, особенно общественной, тутъ начинается нѣчто уму непостижимое.

Такая же участь постигла Энгельгардта, который, сидя въ деревнѣ и изображая ее такъ, какъ никто, могъ, тѣмъ не менѣе, мечтать о колоніяхъ «тонконогихъ» и создавать цѣлыя теоріи мужицкаго царства, не сознавая всей нелѣпости подобной химеры.