Ангел Богданович - Юродствующая литература: «О любви», М. О. Меньшикова; «Сумерки просвещенія», В. В. Розанова

Давъ планъ образованія, они не могли не коснуться и воспитательной стороны бѣднаго человѣчества, и такъ какъ ихъ идеалы назади, то г. Розановъ спокойно и безстрастно заявляетъ, а г. Перцовъ почтительно печатаетъ: "Мнѣ не кажется излишней въ школѣ суровость; я не отвергаю (и думаю, напротивъ, что даже должны быть возстановлены въ ней) физическія наказанія" (стр. 98). Опасаясь, чтобы его не поняли превратно или иносказательно, г. Ровановъ на стр. 181, примѣчаніе, поясняетъ:

"Въ бытность мою учителемъ гимназіи и вмѣстѣ класснымъ наставникомъ, ко мнѣ, какъ къ послѣднему, нерѣдко являлись матери учениковъ (всегда вдовы) съ просьбой наказать розгами (т. е., чтобы это было сдѣлано въ гимназіи) своего разбаловавшагося мальчугана: "сестеръ колотитъ, меня не слушаетъ, ничего не могу сдѣлать", и проч.; я, конечно, объяснялъ, что это запрещено всѣми параграфами, но, зная конкретно мальчишку способнаго и, что называется, зарвавшагося, потерявшаго голову отъ баловства, всегда давалъ совѣтъ – обратиться къ кому-нибудь по сосѣдству или изъ родственниковъ и больно-больно высѣчь его. И теперь, когда мнѣ приходится видѣть въ богатой и образованной семьѣ лимфатическихъ дѣтей, киснущихъ среди своихъ "глобусовъ" и другихъ "пособій", я всегда, вспоминая и свое дѣтство, думаю: какъ бы встряхнулись они, оживились, начали тотчасъ и размышлять, и чувствовать, если бы, взамѣнъ всѣхъ этихъ для ихъ любознательности расшпиленныхъ букашекъ и запыленныхъ минераловъ, разъ-другой ихъ самихъ вспрыснуть по-старому. Все тотчасъ бы перемѣнилось въ "обстоятельствахъ": и впечатлительность бы пробудилась, и сила сопротивленія требуемому,– именно оживился бы (курсивъ г. Розанова) духъ, который теперь только затягивается какою-то плѣсенью подъ музыку все поученій, поученій и поученій, все разъясненій, разъясненій и разъясненіи. Розга – это, наконецъ, фактъ; это – насиліе надо мною, которая вызываетъ всѣ мои силы къ борьбѣ съ собою; это – предметъ моей ненависти, негодованія, отчасти, однако же, и страха; въ отношеніи къ ней – я, наконецъ, не пассивенъ; и, уединившись въ себя отъ тѣхъ, въ рукахъ кого она, – наконецъ, свободенъ, то-есть, свободенъ въ душѣ своей, въ мысли, непокоренъ ничему, кромѣ боли своей и негодованія. Я серьезно спрашиваю: чѣмъ, какими коллекціями, какими иллюстраціями и глобусами можно вызвать эту сложную и яркую работу души, эту ея самостоятельность, силу, напряженіе? Что касается "униженія человѣческой природы", будто бы наносимаго розгой, то вѣдь не унизила она Лютера, нашего Ломоносова; отчего же бы унизила современныхъ мальчишекъ?"

Этотъ гимнъ розгѣ заимствованъ авторомъ цѣликомъ изъ древнихъ букварей, современныхъ "Синопсису", въ которыхъ на заглавномъ листѣ помѣщались обыкновенно стишки въ назиданіе питомцу, совершенно похожіе по содержанію съ гимномъ г. Розанова. Совершенно "серьезно" спрашиваемъ его: не розгою-ли вызываетъ онъ въ себѣ эту "свободу въ душѣ своей, въ мысли, непокорство", которыя проявляетъ въ своей чудовищной проповѣди дикаго мракобѣсія? Намъ представляется невозможнымъ, чтобы образованный человѣкъ конца XIX в., въ здравомъ умѣ и полной памяти, могъ серьезно приглашать насъ вернуться къ тѣмъ временамъ, когда, по словамъ Амоса Коменскаго, школы были застѣнками, а учителя палачами, упражнявшимися во имя науки надъ ея невинными жертвами.

Мы далеко еще не исчерпали всѣхъ откровенныхъ признаній г. Розанова, но и этихъ образчиковъ, думаемъ, достаточно, чтобы оправдать нашу характеристику, сдѣланную въ началѣ. Еще лишь два слова изъ его реформы университетовъ, которыми онъ тоже недоволенъ за "начатки міровѣдѣнія". Но, признавая, что въ наше время все же нельзя отказать человѣчеству въ знаніяхъ, онъ стремится лишь "упорядочить" оныя. "Безусловная несвязанность мысли и ея выраженія должна быть допущена здѣсь – вѣдь безъ этого тотчасъ нарушается самая идея познанія",– не правда ли, какъ "лже-либерально"? Хотя "несвязанность" и не есть еще свобода, но все же для г. Розанова это уже очень много. Однако, не будемъ торопиться. "Но,– предостерегающе подъемлетъ перстъ г. Розановъ,– конечно, къ этому высокому праву могутъ быть допущены только тѣ, которые подходили бы къ нему съ священнымъ трепетомъ долга". Первое ограниченіе "несвязанности" – "священный трепетъ долга", качество, вообще весьма трудно констатируемое. Познанія, умъ, талантъ, ученыя работы – всѣ эти данныя въ глазахъ г. Розанова нѣчто несущественное, внѣшнее, поверхностное: "священный трепетъ долга" – вотъ что рѣшаетъ вопросъ о правѣ быть допущеннымъ на каѳедру. Согласны, пусть даже это мистически-туманное качество. Но кто же будетъ рѣшать, какой профессоръ обладаетъ имъ, какой нѣтъ? Сами университеты? О нѣтъ: "Доступъ туда (на каѳедру) не можетъ быть свободенъ для всякаго, и онъ не можетъ стать предметомъ передачи отъ учителя къ ученику… и не можетъ этотъ доступъ открываться самимъ университетомъ… Мы думаемъ,– совокупности университетовъ, но такъ, чтобы избираемый въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ былъ избираемъ не изъ корпораціи, его избирающей, но изъ другихъ родственныхъ". Замѣтивъ, что онъ предлагаетъ нѣчто сугубо несуразное, г. Розановъ моментально поправляется и уже строго и настойчиво рѣшаетъ: "Это же право, безъ всякаго ущерба для университета и его достоинства, могло бы принадлежать пожизненнымъ ихъ покровителямъ, но непремѣнно – близкимъ имъ… Мы думаемъ, назначеніе отъ государства подобныхъ покровителей наилучшимъ образомъ могло бы обезпечить университеы…" (стр. 68). Что же останется отъ "несвязанности мысли и выраженія"? Съ одной стороны – "священный трепетъ долга", съ другой – "покровитель", какъ единый судья и вершитель – не получится ли въ результатѣ вмѣсто "Сумерокъ просвѣщенія" – сугубая тьма? Въ особенности, если подобранному такимъ образомъ университету былъ бы порученъ, какъ предлагаетъ г. Розановъ, еще и "надзоръ за печатью".

Теперь окинемъ "умственнымъ окомъ" весь планъ просвѣщенія, какъ онъ мерещится распаленному "вспрыскиваніемъ" розгами духу гг. Розановыхъ и Перцовыхъ. Внизу "простолюдинъ", просвѣщаемый "Синопсисомъ", строгооберегаемый отъ "развращающей литературы" руководствъ съ ихъ "начатками міровѣдѣнія" и блаженно покоющійся на трехъ китахъ невиннаго невѣдѣнія. Для пищи матеріальной – "оставимъ ему общину и три десятины на душу",– словомъ, внизу "мякинный хлѣбъ и христіанство" въ духѣ, конечно г. Розанова. Слѣдующая ступень – среднее образованіе безъ геометріи, алгебры, физики, географіи, свободное "отъ міра Ѳемистокловъ и Лициніевъ, свѣченія моря и вертящейся земли". Для оживленія "силы сопротивляемости, духа любознательности и свободы въ мысли – розги, въ изобиліи расточаемыя вмѣсто "глобусовъ" и другихъ "пособій". На третьей ступени – университетъ, составленный изъ проникнутыхъ "священнымъ трепетомъ долга" профессоровъ, избираемыхъ пожизненными покровителями по назначенію администраціи. И, наконецъ, какъ увѣнчаніе зданія – печать подъ надзоромъ подобнаго трепещущаго университета. Нельзя этому плану гг. Розановыхъ и Перцовыхъ отказать въ стройности и послѣдовательности. Но, можетъ спросить иной наивный читатель, что же тогда станется съ просвѣщеніемъ? Именно то самое, къ чему стремится г. Розановъ: оно будетъ уничтожено во имя индивидуальности, цѣльности и единства типа, который, въ отличіе всякаго другого, мы осмѣлились назвать "юродствующимъ".