Лазарь Лазарев - Записки пожилого человека

Нет, он не был пьян и не эпатировал меня, в словах его не было вызова — вот, мол, ты и многие твои друзья их презираете, а я их высоко ценю, — а неподдельный страх и какая-то давняя боль.

Так что я не удивился, когда он уехал. Несмотря на все свои успехи, он жил в вечном страхе, он всегда был ниже травы и тише воды, улыбка у него была заискивающей, ходил он словно бы на цыпочках.

Сколько я знал его — с пятидесятых годов, — он постоянно обличал буржуазный образ жизни, сражался с зарубежными исследователями советской и классической русской литературы, клеймил так называемых «советологов», выводил их на чистую воду. На этом сделал карьеру: печатались его статьи, выходили книги, защитил докторскую диссертацию, стал секретарем партбюро академического института.

Правда, последние десять лет остался без дела — спрос на его продукцию кончился, а ничего другого он делать не умел. И недавно укатил навсегда в логово антисоветизма — в США.

Вот она — ирония судьбы…

В малом зале ЦДЛ отмечается юбилей одного из классиков американской литературы XX века. Председательствует Илья Эренбург. Доклад делает известный литературовед, импозантный мужчина, одетый с иголочки, высокий, статный, юношеское лицо, ни одной морщины и совершенно седая голова. Доклад длинный, беспросветно унылый, состоящий из общих мест вульгарной социологии.

В перерыве, перед художественной частью подхожу к Илье Григорьевичу. Он не свойственным ему тоном — как бы извиняясь — говорит:

— Впервые председательствую на таком мероприятии. Не очень понимаю, в чем мои обязанности.

И вдруг спрашивает с обычной иронией:

— А как вам докладчик?

Я не успеваю ответить, только пожимаю плечами, а он припечатывает:

— Кто бы мог подумать, седой как лунь и глупый как пень.

Было это, если я не ошибаюсь, в начале шестидесятых. Руководство критического цеха организовало встречу молодых критиков (тогда в молодых числили лет до сорока) с Виктором Шкловским. Сначала метр делился своими соображениями о том, какой бы хотел видеть молодую поросль критиков. Это было блестящее выступление, все, что говорил Шкловский, было необычайно интересно, он так и сыпал на ходу сочиняемыми афоризмами.

Потом Шкловский отвечал на наши вопросы, касающиеся его собственной биографии и творчества. Это тоже было великолепно, он был так же глубок и искрометно остроумен. Правда, выяснилось — не знаю, заметил ли это он сам, — что в молодости он вовсе не следовал тем советам, которые теперь давал нам, и совсем не жалеет об этом.

Наконец вечер кончился. Но мы, несколько человек, окружив Виктора Борисовича, продолжали задавать ему вопросы. Кто-то спросил:

— Виктор Борисович, знали ли вы Блока?

— Нет, близко я Блока не знал, — ответил Шкловский. — Но однажды после какого-то литературного вечера я пошел его провожать. Мы полночи бродили по Петрограду.

— Что говорил вам Блок?

— Блок?! Да я ему рта не дал раскрыть.

Я прилетел по делам журнала в Ленинград на один день: надо было посоветоваться с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, как реагировать на только что вышедшую книгу Олжаса Сулейменова «Аз и Я», вокруг которой начинали бушевать страсти — и не только научного свойства. Когда ехал с аэродрома, вдруг обнаружил, что «молния» на моих брюках лопнула.

Дмитрий Сергеевич был на даче (он мне подробно объяснил, как его отыскать в дачном поселке, в конце добавив: «Если заблудитесь, спросите, где живет дедушка Маши, она здесь более известный человек, чем я»), времени у меня было в обрез, в районе вокзала я поискал мастерскую — безуспешно, в магазине галантереи, конечно, английских булавок не оказалось, и я, чувствуя себя крайне неуютно, отправился к Дмитрию Сергеевичу.

Мы обсудили ситуацию вокруг «Аз и Я», и я, сидевший как на иголках, — злополучная «молния» не выходила у меня из головы, — уже с облегчением готов был попрощаться, но нас пригласили к столу — было время обеда. Отказываться было невежливо.

Наверное, я произвел на Дмитрия Сергеевича и его родных странное впечатление: не выпускал из рук «кейс», прикрываясь им как щитом. А может быть, они не заметили странности моего поведения, но я-то сам ни на минуту не мог забыть о лопнувшей «молнии».

Нет пророка в своем отечестве, а тем более в собственном семействе. Елизар Мальцев — сосед Виктора Шкловского по даче в Переделкино — спросил у Василисы, правнучки известного писателя (ей было тогда четыре года):

— Тебе дед Виктор Борисович читает сказки?

— Читает, — подтвердила Василиса.

Тогда Мальцев задал ей еще один вопрос, явно рассчитывая на положительный ответ, которым он при случае сможет порадовать соседа:

— А тебе нравится, как он читает?

Василиса была девочкой прямой и правдивой.

— Нет, — не задумываясь, заявила она, — он все врет.

Как многие дети, маленькая Василиса любила, чтобы ей снова и снова читали те книги, которые она уже знала наизусть. А ее знаменитому прадеду скучно было читать чужой текст, он начинал импровизировать, сочинять свой вариант, что девочке очень не нравилось.

В незапамятные уже времена Ирина Питляр, с которой мы тогда работали в «Литературке», рассказала мне забавную историю. Во время войны она оказалась в одном областном городе, кажется, Ярославле, и сотрудничала в тамошней газете.

К очередной горьковской дате ей заказали статью об «основоположнике». В компании друзей она пожаловалась, что получила нелегкое задание: Горьким до этого она не занималась. Ее подняли на смех: «Нет ничего проще. Главное — надо обязательно написать, что он был буревестником революции». — «Вот этого, могу держать с вами пари, в статье не будет», — гордо заявила Ирина. И на всех этапах редакционного процесса бдительно следила за тем, чтобы ей эту формулу не вписали. Из редакции ушла поздним вечером, прочитав статью в подписной полосе. Когда утром открыла газету, не знала смеяться или плакать — статья называлась «Буревестник революции». Подписывая газету в печать, главный редактор своей рукой вписал это название.

В толковом словаре штамп определяется как «принятый образец, которому слепо подражают; шаблон». Но с «буревестником революции» дело сложнее, это особого рода штамп, не просто одна из окостеневших мнимых «стилистических красот». Это формула, определявшая место в табеле о рангах официально принятых или негласно утвержденных ценностей. Характерный пример: в одном из популярных критических очерков о Маяковском на первой странице говорилось, что поэт был «в некоторой степени буревестником революции». Значит, автор очерка считал, что до полноценного буревестника Маяковский все-таки недотягивал…