Михаил Меньшиков - ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ

Вот цель русского национализма, как я его понимаю: очистить Россию от инородческих нашествий и водворить маленькие народы на их собственной родине. Завоевания с полноправием раскрепощают народы из их естественной черты оседлости и делают их бродячими. Не одни евреи, потеряв независимость, делаются ковыль-народом, той же участи обречены и все безнадежно покоренные. Удел их - рассеяние, внедрение в чужие народные ткани и заражение последних. Людям государственно мыслящим, каковы националисты, следует пожалеть Россию и отстоять ее от внутренней угрожающей ей гибели. Разделение народов дает мир, смешение плодит ненависть. Насыщенная взаимной племенной ненавистью страна уже в объятиях смерти.

7 августа

Первое требование к депутату - личный аристократизм, то духовное благородство, которое, в конце концов, является единственной гарантией добросовестности со стороны безответственных законодателей. Второе требование - русский национализм, хорошо понятый, то есть доведенная до инстинкта верность своему народу.

Третьим требованием к депутату я поставил бы государственность его. Решительно необходимо, чтобы в Государственную Думу выбирались люди с политическим развитием, а не просто полупочтенные обыватели, которым ни до какого государства на свете нет ни малейшего дела. Тип подобных милостивых государей у нас крайне распространен, и, может быть, потому именно времена Рюрика все еще тянутся: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет". В каждом уездном городе, в каждом захолустье, где люди наперечет, подавляющая масса граждан у нас только горожане: инстинкты древней высокой жизни, инстинкты гражданственности, как она понимается в исторической науке, у нас давно выродились. В течение долгих веков они отмирали вследствие неупотребления. Тяжким гнетом полицейско-бюрократической системы эти инстинкты вытравлялись, преследовались как нечто враждебное власти (да и в самом деле они были враждебны той бюрократической власти, которая была отрешена от народа). Но, к счастью для России, до полного гражданского обезличивания дело все-таки не дошло. Когда почувствовалась глубокая фальшь бюрократического порядка, бессильного при всей его жестокости, и образованное общество, и народ постепенно отодвинулись от него, отошли от него сердцем и сознанием. Когда же при столкновении с внешними врагами нация почувствовала уже трагическую опасность чиновничьего бессилия, она захотела более здоровой, более твердой власти - и явилось на свет так называемое народное представительство.

На Государственную Думу нельзя смотреть иначе как на новый фундамент, подведенный под одряхлевшее здание государственности. Представители народа вызываются не для борьбы с властью, а для ее поддержки, но для поддержки, однако, не слабых сторон чиновничества, не его бездействия и злоупотреблений, а в качестве опоры Верховной власти во всех ее державных заботах. Как армия вызывается из того же народа для защиты Престола и Отечества, так представители народа вызываются для обсуждения законов и надзора над чиновничеством. Обе законодательные палаты называются государственными потому, что они неотделимы от интересов Государя и государства и только государственности одной и служат. Если известная часть нашей бюрократии, помня свои "прекрасные дни Аранжуэца", из всех сил пытается приспособить Государственную Думу к служебной в отношении себя роли, то это следует осудить как противогосударственное покушение. Существует Основной Закон, утвержденный Верховной властью, где Государственная Дума и Государственный совет поставлены совершенно независимо от администрации как особая, подчиненная только Монарху законодательная власть. Об этой независимости необходимо твердо помнить и осуществлять ее во всем объеме Основных Законов. Сколько бы иным чиновникам, привыкшим к самовластию, ни хотелось вернуться к узурпации ими государственных прав, все их хотения этого рода и попытки должны считаться преступными, ведущими к новой смуте. Пока Основные Законы не отменены, они суть священнейшие из законов, в которых положены заветы нации и начала, оберегающие одинаково трон Монарха и соху последнего из подданных. Колебать подобные устои, мне кажется, всегда есть акт революционный, откуда бы он ни направлялся. Ни отменить Государственную Думу, ни подменить ее негосударственным составом нельзя без огромного риска променять какой ни на есть теперешний порядок на анархию, примеры которой еще свежи в памяти.

Вот почему я придаю мало веры слухам, будто одно ведомство перед другим старается "повлиять" на выборы в IV Государственную Думу в том направлении, чтобы эта Дума вышла как можно менее государственной. В. К. Саблеру, например, приписывают "адский" план провести в IV Государственную Думу две сотни священников и два десятка епископов. Мне совестно даже навести справку у Владимира Карловича, правда это или нет. Почтенный обер-прокурор Синода при всех нареканиях на него, часто грубо несправедливых, всегда считался человеком тонкого ума и большого государственного опыта. Можно ли ему хоть на минуту приписать план, совершенно нелепый по существу? Ведь с таким подавляющим преобладанием одного лишь, притом самого маленького у нас, сословия законодательная палата окажется уже явно самозваной, не государственной и не народной; она явится не только посмешищем всего света, но главное - посмешищем всей России. Есть звания почтенные - например, доктора медицины, но нельзя же половину парламента делать из докторов. Все согласятся, что от такого парламента будет пахнуть больше госпиталем, нежели политическим учреждением. Звание священника, достойно носимое, я глубоко чту. Может быть, нет призваний более благородных в обществе, но нельзя же призвание священников профанировать совсем неподходящей ролью. Как я уже имел честь не раз доказывать, священникам совсем не место в парламенте - им место в храме и около погибающей человеческой души. Вселенскими соборами решительно запрещено духовенству принимать какое-либо участие "в народных правлениях", в делах светской власти, и виновные в нарушении этого правила подвергаются самым тяжким церковным карам. Царство иерея, изображающего в храме Самого Христа, "не от мира сего". Вне храма священник - апостол, ибо вместе с рукоположением, передаваемым от апостолов, несет и их безмерную власть "вязать и решить". Апостолам же заповедано проповедание Евангелия, а не политические споры на самые разнообразные житейские темы, часто нечестивые по существу. Апостолам заповедано служить не двум господам, а лишь одному - Христу. Неужели христианство наше такая пустая вещь, что пастыри вправе побросать свои духовные стада и епископы - свои епархии, чтобы давать свои советы в политических вопросах, в которых они чаще всего совершенно не сведущи?