Марк Галлай - С человеком на борту

В стартовом расписании на пуске первого «Востока» я назывался несколько загадочно: «инструктор-методист по пилотированию космического корабля». Стартовое расписание — документ серьёзный. И все же, я думаю, в обширной истории всех и всяческих инструктажей это был первый случай, когда инструктирующий сам предварительно не испробовал, так сказать, на собственной шкуре того, чему силой обстоятельств оказался вынужден учить других. Но иного выхода не было. Людей, которые имели бы за плечами личный опыт космических полётов, на земном шаре ещё не существовало. Оставалось одно: привлечь к делу специалистов, умеющих управлять летательным аппаратом если не в космосе, то хотя бы в околоземной атмосфере. Привлечь лётчиков. Или ещё лучше — лётчиков-испытателей, для которых умение заранее, на земле, представить себе, что и как произойдёт (или может произойти) в полёте, прямо входит, как далеко не последняя составная часть, в круг их профессиональных обязанностей.

Таким образом, слово «инструктор» в приведённой выше громкой формуле требовало определённых комментариев. Впрочем, ещё более развёрнутых комментариев требовало слово «пилотирование», вокруг которого применительно к деятельности космонавта уже в те дни развернулось немало споров. В самом деле: можно ли было утверждать, что космонавт пилотирует космический корабль? Пилотирует так же, как лётчик пилотирует самолёт или вертолёт? Вроде бы нет. Другой объём работы. Другие возможности повлиять на движение управляемого объекта… Однако, с другой стороны, ещё более неправильно было бы назвать космонавта пассажиром или даже просто пассивным участником эксперимента, имя которому — полет в космос!

К вопросу о том, что же такое работа космонавта, мы ещё вернёмся. А пока я вспомнил о нем лишь как об одном из споров, которые возникали вокруг самых различных проблем в последние месяцы перед апрелем 1961 года.

Да и могло ли быть иначе? Как обойтись без споров, если все — новое, все — беспрецедентное, все — в первый раз!

И если дебаты по вопросам терминологии протекали в стиле незлобиво-академическом («инструктор», «руководитель», «консультант» — не все ли, в конце концов, равно!), то многие, многие другие проблемы требовали ответов только немедленных и только верных, потому что ответы эти шли прямо в работу — воплощались в металле, методиках, в живом деле!

Неожиданно для себя оказавшись в гуще всего, связанного с подготовкой полёта первого космического корабля с человеком на борту, я с трудом мог представить себе, что ещё немногим более полугода назад, как говорится, ни сном ни духом не помышлял о возможности своего, пусть самого малого, участия в этом деле. Слышал, что готовятся такие полёты и у нас, и в Соединённых Штатах. Был знаком кое с кем из людей, создающих космическую технику (с некоторыми из них давно и близко). Но никаких подробностей не знал: они делали своё дело, а я своё. Да как-то и не связывались в моем сознании полёты в космос с этим самым моим делом, которым я занимался всю свою сознательную жизнь, — с испытаниями аппаратов, летающих в тёплой, уютной околоземной атмосфере.

И тем не менее такая связь обозначилась. Недаром, видно, утверждает диалектика, что все процессы в природе и в обществе взаимосвязаны…

Ну а если вернуться от высокой философии к реальной жизни, следует заметить, что моё приобщение к космическим делам произошло при обстоятельствах, в какой-то мере случайных и уж во всяком случае вполне прозаических.

Как и многое другое в нашей действительности, все началось с заседания — нормального делового заседания.

В один прекрасный осенний день 1960 года меня вызвал к себе начальник Лётно-исследовательского института, в котором я тогда работал, Николай Сергеевич Строев.

— Ты знаешь, что мы сделали тренажёр для космонавтов? — спросил он.

— Знаю, — ответил я.

Действительно, старожилы коллектива знали, что группа наших инженеров во главе с Сергеем Григорьевичем Даревским делала тренажёр для будущего космического корабля. Задание это выглядело тогда крайне необычным, даже экзотическим. И хотя мало кто из нас успел повидать космический тренажёр собственными глазами, но даже просто сознавать, что вот, мол, какие вещи делают на нашем предприятии, само по себе было приятно.

— Так вот, — продолжил Строев, — сейчас тренажёр готов. Но как им пользоваться, ещё не очень понятно. Какая тут нужна методика? Из чего исходить? Чего добиваться? Обо всем этом надо подумать.

— Хорошо. Я подумаю. Ты только дай команду, чтобы меня познакомили с тренажёром. А то я ведь даже толком не знаю, что это за штука.

— Команда будет.

— Очень хорошо. Тогда я сегодня сразу этим делом и займусь.

— Займись завтра. А сегодня для тебя есть другое поручение… — И Строев объяснил мне, что сегодня, а если точнее, то через два часа, состоится совещание, на котором среди прочих вопросов подготовки к космическому полёту человека будет рассматриваться и такой: что делать с изготовленным моделирующим стендом-тренажёром — демонтировать его, перевозить в постоянное место подготовки космонавтов, там собирать и отлаживать вновь или же не трогать, оставить там, где он сделан, и тренировку космонавтов тут же и проводить.

Словом, речь шла о решении в очередной раз старой как мир проблемы: идти ли горе к Магомету или Магомету к горе.

Легко понять, что обитатели «горы» (корпуса, в котором был смонтирован тренажёр) — сиречь группа специалистов, создавших эту машину, — не очень-то хотели выпускать своё творение из рук, не испытав его самолично в работе. По-человечески их чувства было легко понять.

Да и, независимо от чувств, самый что ни на есть хладный рассудок подсказывал то же самое: дело совсем новое, моделирующий стенд-тренажёр сложный, опыта его эксплуатации нет — кто, кроме его создателей, справится с неполадками, без которых на первых порах, конечно, не обойтись. Да и по срокам — а сроки уже подпирали: в этом отношении новорождённая космонавтика оказалась на одно лицо с авиацией, — по срокам не получалось разбирать объект, перевозить, снова собирать, опять отлаживать…

Читатель, наверное, уже видит, что все доводы убедительно и дружно работали в одну и ту же сторону. Единственное, что я мог бы добавить к стройной системе означенных доводов, — это то, что всякий раз, когда возникают какие-то ведомственные (а иногда и не только ведомственные) разногласия, каждой стороне в голову почему-то приходят преимущественно доводы, подкрепляющие именно её позицию. Наш начальник, в отличие от меня имевший немалый опыт межведомственных дискуссий, эту закономерность, видимо, хорошо знал, потому что закончил он разговор фразой, оставляющей мне некоторую свободу действий: