Александр Генис - Кожа времени. Книга перемен

Об этом снят лучший фильм о роботах — «Искусственный интеллект». Спилбергу эту картину завещал Стэнли Кубрик, поэтому она соединила в себе сахарин с мышьяком в невыносимой пропорции.

На первый взгляд — это новый «Пиноккио». В далеком будущем дети стали роскошью, и их научились заменять роботами, способными испытывать любовь. Вот и Дэвид — очаровательная голубоглазая экспериментальная модель — должен заменить нью-джерсийской паре сына, который лежит в коме. Однако благодаря медицинскому чуду ребенок вернулся к жизни и вытеснил из своей семьи механического соперника. Как и положено в сказках, мачеха отводит маленького робота в мрачный лес, где за ним охотятся моторизованные серые волки. Так начинается его одиссея по изнанке мира, не способного ужиться со своей механической половиной.

В этом путешествии робота сопровождает самый симпатичный герой фильма — плюшевый мишка. Психолог Дональд Уинникотт ввел в свою науку понятие «транзитные объекты». Так он назвал предметы, способные служить буфером между личностью и внешним миром. Полуживые вещи-кентавры ведут подспудный диалог с владельцем, срастаясь с ним. Теряя бездушную серийность, они — в противовес ей — выявляют свою органическую природу. Такие вещи взрослеют вместе с нами, но если они нам по-настоящему дороги, то их ценность лишь растет со временем.

Говорящий (хоть и немного) игрушечный медведь, сопровождающий Дэвида, — лаконичный Винни-Пух, который указывает на золотую середину в отношениях между одушевленной и мертвой природой. Превышение этой меры — преступление перед натурой и вызов Богу. Тут проходит черта, которую в фильме преступила еретическая наука. Нагрузив машину эмоциями, она перегнула палку: интеллект оказался искусственным, а любовь — настоящей.

Картину Спилберга можно было бы назвать «Список Шиндлера для детей». Только «Искусственный интеллект» лучше, ибо его трагедия безысходная: война никогда не кончится, и зритель не знает, на чьей он стороне. Ведь мы не вправе забывать, что миловидный кукольный мальчик нравится нам потому, что его любить проще. Безупречно, как бензопила «Дружба», он делает то единственное дело, для которого был построен, — любит маму. Дэвид похож на человека, но не во всём: он лучше, ибо не портится и ложится спать, когда скажут.

Подлинный ужас этой сказки о роботах в том, что здесь нет злодеев. Все хотят только чистой, невинной, безответной любви — и это не может хорошо кончиться. Мир без виноватых — последний круг ада. Нам некому жаловаться, да и не на что. Здесь все правы, и всех жалко.

Наглядно этот безвыходный конфликт изображает самая жуткая сцена в фильме: ярмарка плоти. Вокруг арены футуристического Колизея собирается толпа, чтобы насладиться садистским уничтожением беглых роботов. И тут, преодолев гнев и сострадание, мы начинаем понимать, что видим последних праведников того несчастного будущего, что решилось заменить естественное искусственным. Ломая машины, новые луддиты защищают свою — нашу! — расу. И от этого кошмара нельзя избавиться, проснувшись.

Действительность свернула не туда, куда ее направляло искусство. Роботы оказались не похожими на железных людей с квадратными головами и немигающими глазами, которых мы боялись век назад. Чаще всего мы их вообще не видим, и от человеческого у них остался только голос. Впрочем, и этого довольно, чтобы довести нас до бешенства, когда мы говорим по телефону с искусственным, но бестолковым интеллектом. Машины поумнее, которые всё за нас делают, прячутся на фабриках, вдали от наших глаз и ушей, и мы толком не знаем, кто и зачем изготовляет арсенал нужного и лишнего, который плотно обставляет нашу жизнь.

Роботы, однако, пробрались к нам домой. В моей жизни одним из них стал айпад. Мне трудно обходиться без него не потому, что он мне нужен, а просто потому, что мне трудно обходиться без него. Это не тавтология, это — признание зависимости от мелкого технического устройства, которое стало протезом интеллекта.

Конечно, такое началось не сегодня. Прогресс плодит число потерь, и за интеллектуальный комфорт мы расплачиваемся умственными способностями. Письменность, скажем, отобрала у нас умение читать наизусть эпос. В Индии безграмотные сказители до сих пор ночами напролет декламируют «Махабхарату». Гутенберг еще сильнее ухудшил память. С появлением калькулятора мы разучились считать в уме и умножаем десять на десять, тыча в кнопки. Гугл отбирает у нас эрудицию, обесценивая энциклопедизм, которым предыдущие эпохи привыкли гордиться, а не хвастаться. Мы разучились пользоваться картой, зная, что навигатор справится без нее. Нам не нужна орфография, потому что ошибки исправит занудная, как завуч, программа-корректор. Новое, выросшее с компьютерной клавиатурой поколение уже не умеет читать рукописный шрифт, тем более писать от руки. Даже номер телефона никто не трудится запоминать.

Айпад — шаг вперед. Он играет роль образованного греческого раба при знатном, но недалеком римлянине. Послушный и незаметный, айпад позволяет хозяину выглядеть умнее, чем он надеялся. Следуя за движением ума, да и тела, портативный айпад отвечает на каждую прихоть любознательности и каприз любопытства. Лучше него у нас не было ни друга, ни ментора. Но свои бесценные услуги он оказывает не даром.

Рабы, пуще всего — верные, всегда опасны для хозяев, ибо хозяева разучиваются жить без рабов. Зная всё, электронный советник упраздняет трудности, но лишает радости от их преодоления. Учась вместо нас, он не дает нам тех попутных знаний, которые мы приобретали в поисках ответа. Теперь ответы являются сами собой, не требуя труда и упорства.

И всё же дряблость интеллектуальных мышц пугает нас меньше, чем перспектива остаться в стороне от прогресса. Это — дорога в один конец, и всё, что остается на нашу долю, — наблюдать, куда она ведет и каковы окрестности. Осваиваясь в них, каждый переживает за себя и свое дело. Сам я стал сочувствовать тем же луддитам, когда узнал, что уже есть программа, которая умеет писать женские романы, спортивную журналистику и полицейскую хронику.

Вся наша жизнь, даже если мы этого не знаем, посвящена теперь защите своего места в мироздании. Чтобы по-прежнему его занимать, мы должны не победить машину, а доказать себе, что отличаемся от нее.

Я ничего не умею делать руками, и в этом моя неизбывная печаль. В школе я брезгливо прогуливал уроки труда, пока менее продвинутые одноклассники строгали на верстаке полено. К третьей четверти из него должна была получиться ручка для молотка — не круглая, а овальная, гладкая и сходящая на конус. Но мое полено, несмотря на то что я загубил два рубанка, осталось собой: кривым, сучковатым и шершавым. Больше всех в изготовлении ручки преуспел Толя Баранов. Но это не вызывало у меня ни капли зависти, ибо он отставал во всех остальных дисциплинах, не умея извлечь квадратный корень и найти на карте Катманду.