Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Тут маленькая девочка Танечка горько заплакала. «Почему ты плачешь, Таня?» — строго спросила воспитательница. «Я хочу в Советский Союз!» — сквозь рыдания сказала девочка”.

* * *

Из наслаждений жизни мало что сравнимо с наслаждением, связанным с работой (иногда удачной) по восстановлению контекста, по восстановлению общей картины какого-нибудь коммуникативного события из случайно услышанной фразы, из достигнувшего твоего чуткого и напряженного уха обрывка чужого разговора. Ведь увлекательно же, согласитесь, из найденной в золе косточки, из фаланги мизинца восстановить полный облик того или иного существа.

Но бывают вещи совсем безнадежные, бывают загадки вовсе не разрешимые.

Вот, например, сегодня мимо меня прошли двое молоденьких полицейских, оживленно о чем-то беседующих. До моего слуха донеслось только то, что было произнесено одним из них. А произнесено было — причем отчетливо и раздельно — следующее: “Гарри. Кимович. Каспаров”. И все. И оба они тут же скрылись от меня в галдящей бестолковой толпе, так и не дав мне возможности хотя бы что-нибудь понять, хотя бы за что-нибудь зацепиться.

Можно ли так? И что теперь делать?

* * *

Время от времени — а теперь все чаще — возникает в разговорах известная идиома про “грабли”.

А я вспоминаю давнюю историю, где “грабли” фигурируют в самом буквальном смысле.

Однажды мне позвонила знакомая, с которой я договорился о деловой встрече, извинилась и сказала, что встреча не состоится по причине того, что она, знакомая, получила сотрясение мозга. Я, конечно, поинтересовался, как это произошло. И она, сквозь собственный хохот, рассказала мне такую историю.

Недели две тому назад, рассказала она, на своей даче она наступила ногой на грабли, которые стояли возле сарая. И набила себе изрядную шишку.

Через пару дней к ней на дачу приехали гости. Кто-то из гостей поинтересовался происхождением шишки. Вместо того чтобы просто рассказать про грабли, она зачем-то повела гостей к своему сараю, где пресловутые грабли находились все в том же положении. Подойдя к этим граблям, она сказала: “Дело было так” . И со всего маху повторила свой подвиг. Но в этот раз гораздо энергичнее, потому что перед этим она немножко выпила вина.

И вот — сотрясение мозга.

* * *

Первый раз я был в Ленинграде в совсем раннем детстве. Видимо, это было летом пятьдесят третьего, потому что в поезде по дороге туда я слышал разговор взрослых про то, что Берия оказался предателем и шпионом.

Из тогдашней поездки я запомнил только Петра на коне, Зимний дворец, то есть Эрмитаж, и Московский вокзал, который я не мог отличить от Зимнего.

А взрослым я попал туда уже в конце шестидесятых. Остановился я у приятеля, который, разумеется, жил в коммуналке. Зайдя на кухню, чтобы поставить чайник на плиту, я увидел, что все соседские женщины, которые постарше, дружно сушат в духовках сухари. На следующий день на кухне наблюдалась та же картина. Мне это показалось забавным. И я спросил у друга, чего это они все время сушат сухари. Его мой вопрос удивил: “А что, у вас разве этого не делают?” “Ну, делают, — говорю. — Но не каждый же день!”

Я быстро понял, в чем дело. Блокада. Столько лет прошло после войны, а они продолжали запасаться сухарями. Приятель сказал, что мешки с сухарями хранятся у них в комнатах под кроватями и на шкафах. Там же в картонных коробках лежат банки со сгущенкой. “Я к этому привык и даже не замечаю. Мама, пока не умерла, тоже так делала”.

Мой отец воевал на Ленинградском фронте. И даже там люди умирали с голоду. А это все-таки армия. Ее хоть как-то кормили. А что творилось в тылу…

У отца на фронте прошла язва. Зато была дистрофия. У меня есть его фронтовая фотография — лицо с ввалившимися щеками. На том участке, где был отец, стреляли не сильно, зато массово умирали от кровавого поноса.

В Ленинграде во время блокады жили три мамины тетки. Две умерли. Одна выжила, хотя и вскорости умерла. Я ее смутно помню. Она носила роскошное имя Стелла и умела играть на аккордеоне.

* * *

Керосинная лавка, куда я ходил в детстве, находилась около станции Тайнинская, в странном подвальном помещении, вроде землянки. Внутри очень тускло горела лампочка, за прилавком сидел старый, как мне тогда казалось, еврей с карикатурно огромным носом и в вечной, в любое время года, кепочке (может быть, он был религиозный?). За его спиной был смутно различим портрет. Почему-то Энгельса.

Одинокий Энгельс, лишенный компании Маркса, Ленина и Сталина, выглядел диковато. Особенно в керосинной лавке. Привлекала внимание также исполинских размеров воронка, с помощью которой он (не Энгельс, разумеется, а керосинщик) наливал керосин в бидоны покупателей.

* * *

Сегодня — годовщина маминой смерти. Она умерла 28 декабря 1987 года, под самый Новый год . Она умерла совсем, в общем-то, не старой — ей было немногим за семьдесят. А в мае нынешнего года ей исполнилось сто лет.

Она мне снится иногда. И всегда — молодой и улыбающейся. И всегда в этих снах она держит меня за руку. Снись мне почаще, мама. Не уходи далеко. И крепко держи меня за руку, чтобы я куда-нибудь не убежал и не потерялся в страшной толпе.

* * *

Не так давно писатель и мой добрый товарищ Леонид Гиршович написал здесь, в Фейсбуке, что он не может себе представить, чтобы Лев Рубинштейн — то есть я — мог бы публично спеть песню “Бухенвальдский набат”.

Он прав, не спел бы. Не смог бы. Мне, честно говоря, и слышать-то ее довольно мучительно.

Однако иногда приходится. И иногда приходится не слишком даже тривиальным образом.

Помню вот что. Середина девяностых примерно. Лето, довольно жаркое, во всяком случае окна раскрыты. Поздний, даже очень поздний вечер, можно сказать, ночь.

Окна нашей квартиры на третьем этаже выходят на оживленный перекресток. Поэтому к ночным нетрезвым компаниям, возникающим под окнами, мы более или менее привыкли.

В этот раз под окном угнездилась небольшая компания, собравшаяся петь. Я это понял по тому, что они (это человека три персон мужского пола) стали вразнобой издавать некие вокальные звучания, напоминая настраивающийся симфонический оркестр.

Потом все же запели. Причем, надо отдать им должное, довольно стройно и не слишком даже фальшиво.

Вспомнил я все это лишь потому, что пели они именно кусочек из упомянутого “Набата”, вырванный с мясом из общего песенного контекста.

Пели они так:

И восстали, и восстали, и восстали вновь.

И восстали, и восстали, и восстали вновь.

Выдержав совсем не большую паузу, они пропели:

И восстали, и восстали, и восстали вновь.

И восстали, и восстали, и восстали вновь.

Потом еще. И еще. И еще. И еще.