Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Однако существует цепь недвусмысленных событий нашей новейшей истории, самым решительным образом повлиявших на общий контекст всех нынешних интеллектуальных построений и телодвижений. В соответствии с этим контекстом возникла (по крайней мере, для меня) некая категорическая очевидность.

И эта горькая и ничем не отменяемая очевидность, каким розовым глубокомысленным туманом ни заполнялось бы пространство сцены, какие бы “все гораздо сложнее”, “постарайтесь меня все же понять”, “вы многого не знаете” или “поверьте, мне не легко далось это решение” с этой сцены ни доносились, эта очевидность состоит в том, что для приличного человека, находящегося в ясном уме и твердой памяти, ставить свое имя под любым (любым!) документом, в тексте которого слова “поддержка” и “президент Российской Федерации” стоят вплотную друг к другу без частиц и союзов, просто невозможно.

Это роковое словосочетание самым коварным образом не только обессмысливает любое, даже самое бесспорное и самое благонамеренное высказывание, но и, мягко говоря, сильно деформирует его общий смысл. Это вроде как написать и подписать что-то вроде того, что “Я, такой-то, такой-то, очень люблю смотреть на закат. Когда я вижу, как заходящее солнце золотит верхушки деревьев, моя душа наполняется покоем, в голову приходят светлые мысли, а в памяти пробуждаются воспоминания о далеком счастливом детстве. Поэтому я безусловно поддерживаю президента Российской Федерации”.

Что запоминается в этом тексте? Закат? Верхушки деревьев? Светлые мысли? Счастливое детство? Вряд ли. Ничего кроме “поддержки”.

Чтобы несколько сбить термометр, скажу напоследок, что, по мне, простодушная и откровенная какашка выглядит честнее и пригляднее, чем та же какашка, но украшенная густым слоем взбитых сливок с нарядной клубничкой наверху.

* * *

Когда-то, в шестидесятые — семидесятые годы, в диссидентской среде было принято во время дружеских застолий поднимать тост “за успех нашего безнадежного дела”. Этот парадокс не был таким уж парадоксом, потому что все внутренне понимали, что дел не бывает безнадежных. Даже судебных дел.

Давайте считать, что наши совокупные усилия и усилия каждого из нас устремлены не только, точнее не столько на успех, сколько на историю, которая, конечно, дама всемогущая, но без нашей помощи ей трудновато. Нам только кажется иногда, что жизнь коротка — она практически бесконечна.

* * *

Я где-то прочитал о том, что на одной из улиц одного небольшого городка в одной из стран (не помню, в какой, да это и не важно. Точно, что не в нашей) поселилась семья, в которой был глухонемой ребенок. По этому случаю все (все!) жители этой улицы приняли решение срочно выучить язык глухонемых, чтобы иметь возможность общаться с этим мальчиком.

То, что, прочитав это, я слегка прослезился, это ладно — весенняя астения и так далее.

Но я подумал при этом, что если становящееся в наши дни все более и более идиотским слово “величие” что-нибудь и значит, то вот именно что-то вроде этого. А больше ничего.

* * *

Я с замиранием сердца слежу за событиями в Украине вообще и в Крыму в частности. С тревогой, но и с надеждой. С надеждой на то, что как-нибудь все же обойдется там без советского (я не оговорился) “участия”.

Эта моя тревога и эта надежда, может быть, вполне эгоистичны. Потому что я не уверен в том, что смогу еще раз вынести те ощущения испепеляющего и, увы, бессильного стыда и позора, которые я испытал в августе шестьдесят восьмого года, когда узнал о “наших” танках в Праге, и тогда, когда я узнал об оказании “интернациональной помощи” Афганистану.

В те годы, когда был Будапешт, а чуть позже Берлинская стена, а чуть позже Карибский кризис, я все-таки был еще мал. Поэтому пришлось стыдиться уже задним числом.

* * *

Мы, кажется, начинаем привыкать к нескончаемому потоку скверных новостей. Скоро мы и вовсе перестанем их замечать, как не замечают старые обои, на фоне которых проходит повседневная жизнь.

И эта привычка заражает. Заражает тем, что и мы сами начинаем из потока жизни выдергивать лишь скверное, неприятное, тревожное, раздражающее, досадное.

В этом бурном потоке, который мы просто не успеваем переварить, начинают стираться иерархии, и сообщения о том, например, что у кого-то подгорела каша или чей-нибудь кот-негодяй сбросил на пол горшок с цветами, выстраиваются в один ряд с новостями о курсе валют или военных действиях.

Психологически это понятно. Но также понятно, что об этом надо бы как-то все же поразмыслить и постараться изо всех сил… ну, в общем, понятно.

И понятно, разумеется, что все это я говорю в том числе и себе самому.

* * *

Особенности нашего времени еще и в том, что, как выясняется, многие люди — наши соотечественники и, казалось бы, современники, — носящие европейские штаны и ботинки, непринужденно пользующиеся интернетом и пластиковыми картами, умеющие различать на вкус шотландский и ирландский виски, знающие, что означает слово “ребрендинг”, с легкостью употребляющие выражения типа “перспективный тренд” или “общественный запрос на…”, совсем перестали стесняться и скрывать своей до поры до времени постыдной, но, как выясняется, глубокой и не теряющей своей актуальности веры в сглаз, в порчу, в домовых, в леших, в банных и в русалок.

Это надо понимать, и с этим надо что-то делать. Ну хотя бы это учитывать.

* * *

По идее так называемое имперское сознание должно тяготеть к “высокому стилю” с его величавой вертикальностью и стройной иерархичностью. Когда же это самое сознание воспроизводится в разболтанных постмодернистских категориях с заметными элементами маньеристского визионерства, то и призрак их “империи” выглядит как нечто такое, где классические пыльные колосья и расходящиеся в разные стороны лучи непринужденно сочетаются с искусственными павлиньими перьями анилиновой раскраски и пластмассовыми золочеными драконами из недорогого китайского ресторана.

* * *

Изо всех сил избегаю не соответствующих моей природе мазохистических удовольствий. В том числе и медийных.

Но настиг меня все-таки действительно волшебный (я не преувеличиваю) текст одной пламенной патриотки про отдых в новообретенном Крыму.

Ну, такая безтормозная, — не на грани даже, а явно за гранью эстетического эпатажа, — апология совка.

Апология, явленная не только и не столько сладостным бытоописанием тоскливого провинциального убожества как объекта мучительной приютской ностальгии, но прежде всего стилем изложения.

Я уже неоднократно говорил, что такой овеянный почтенной традицией жанр, как пародия, в наши дни окончательно потерял какие бы то ни было инструментальные ресурсы. Пародии стали бессмысленны. Теперь так пишут всерьез или “как бы” всерьез, что в данном случае уже одно и то же.