Марек Беньчик - Анкета Пруста

Много лет назад я, молодой начинающий писатель, затаив дыхание, смотрел знаменитую литературную программу французского телевидения «Bouillon de Culture» («Культурная кухня»), которая два часа шла в прямом эфире в прайм-тайм (нет, дети мои, это не фантастика). По краям студии — живо реагирующая публика, посередине на стульчиках — два-три автора. Иногда только один, если очень знаменитый. В кресле — ведущий, демиург Бернар Пиво [1] Бернар Пиво (р. 1935) — французский журналист, интервьюер и ведущий культурных программ на телевидении, председатель Гонкуровской академии. (Здесь и далее — прим. перев.) ; он задает вопросы и управляет происходящим. Под конец демиург, заглядывая в листок, устраивал блицопрос знаменитости или наиболее достойного из гостей. Отвечать следовало быстро и не задумываясь.

Это и была так называемая «анкета Пруста», сильно переработанная Пиво. Быть приглашенным на передачу, публично отвечать на вопросы — тогда это казалось мне необычайно почетным и внушало благоговение. Еще бы! Заявить во всеуслышание, как тебе хотелось бы умереть и с кем пребывать после смерти, что ты любишь в себе, а чего не выносишь, что в тебе самое экстравагантное, что ты ценишь в женщинах, а что в мужчинах, в чем раскаиваешься, к чему стремишься и какое твое любимое слово!..

Опросник Пруста без устали кочует по страницам мировой прессы и в массмедиа несколько десятков лет. Он — из спасительного резерва редакторских приемов на случай, когда прочее надоело или не производит должного впечатления. Об известной французской ипостаси опросника я уже упомянул, а в Америке его прославил журнал «Vanity Fair», сделав своим spécialité de la maison [2] Фирменное блюдо (франц.). . Много лет (с 1993 года) в журнале публиковались ответы счастливых избранников, преимущественно американских: авторов бестселлеров, звезд эстрады и кино. (Все это было собрано в отдельную книгу [3] «Vanity Fair’s Proust Questionnaire: 101 Luminaries Ponder Love, Death, Happiness, and the Meaning of Life», 2009. ; недавно у нас вышел ее перевод.)

Собрание самых знаменитых в мире вопросов (кроме таковых о происхождении зла, о том, откуда и куда мы идем, о возможности существования иных форм жизни в космосе), подобно самолету «Конкорд», является продуктом совместного франко-английского производства.

Первая, поныне актуальная, версия записана по-английски рукой Антуанетты Фор, дочери будущего президента Франции. В альбом француженки опросник попал из Англии, где разные его варианты были в ходу с шестидесятых годов XIX века. В Европе, прежде всего в Англии, в то время бушевала мода на всяческие классификации, категоризации, собирание курьезов, описания национальных или локальных особенностей. Выходили книги с названиями вроде «Англичане глазами англичан», «Англичане/Французы о самих себе» и т. п. При новом повальном увлечении: раскладывать все по полочкам — опросник Пруста пришелся к месту. В историю же он вошел благодаря легенде о том, что это якобы — обращение urbi et orbi писателя. В действительности дело обстояло так: Пруст просто отвечал на вопросы Антуанетты, своей знакомой. Отвечал дважды: мечтающим о писательской карьере тринадцатилетним подростком, а потом, в 1890 году, двадцатилетним литератором. Ответы были опубликованы через два года после его смерти, в 1924 году. Этого оказалось достаточно, чтобы имя писателя прилипло к милым вопросам, которых он сам, скорее всего, никому бы задавать не стал. К примеру, Джойсу во время знаменитого, организованного Сиднеем Шиффом [4] Сидней Шифф (1868–1944) — английский писатель, переводчик, меценат; в числе его друзей были Джеймс Джойс, Марсель Пруст, Игорь Стравинский, Сергей Дягилев. , ужина Пруст задал только один вопрос: «Вы знаете герцога Монфокона?».

При сравнении ответов, прозвучавших в студии Пиво, с ответами из томика «Vanity Fair» ощущается разница культур, каковую мы привычно замечаем в любых сопоставлениях французского с англо-американским.

Почти все французы ищут bon mot. Англосаксы, особенно янки, склонны к большей серьезности, не избегают религиозных тем, хотя хорошая шутка важна и для них. «Без юмора никуда» — как поется в одной довоенной польской песенке. А уж американский писатель или комик (вот уж кто не любит копаться в себе) обязательно блеснет остроумием и красноречием. Французу же иногда случается честно в чем-то признаться либо с придыханием повторять общеизвестное о себе (Брижитт Бардо, например, непременно сообщает о своей любви к животным); впрочем, французский национальный дух ощутим всегда.

Угадывается он и в вопросах. Бернар Пиво, к примеру, отступив от оригинала, выпытывал у собеседника, какое у того любимое ругательство, а заканчивал допрос так: «Если Бог есть, что ты хотел бы услышать от него после смерти?». Это собственный апокриф Пиво — в конце классического опросника было: «Ваше жизненное кредо…» (польский вариант: «Ваше motto…») Французская безбожная корректность («Если Бог есть…») предполагает в ответе проявление французского esprit [5] Склад ума, остроумие; здесь: особенность мышления (франц.). и приглашает пошутить. Ведь как иначе, если не коротким bon mot, вовлекая в игру самого Господа Бога, ответить на вопрос, поставленный подобным образом?

В любом случае предпочтителен краткий меткий ответ. У французских писателей это в крови. Остроумие, лаконизм, часто — желание набросать портрет или автопортрет. Лаконичный жанр (сентенции, афоризмы, максимы) получил развитие в XVII веке, великом столетии французов. Еще у Паскаля в короткой фразе метафизический трепет сочетался с четкостью формулировки. Другие, прежде всего Ларошфуко и чуть более многословный Лабрюйер, сосредоточили внимание на человеке и общественных нравах; они безжалостно описывали, как человек при общении с ближними или один перед зеркалом, обманываясь и обманывая других, компрометирует себя неустанным притворством. Меткое и изящное перо Ларошфуко сеяло опустошение. «Нам всегда достанет сил перенести чужие страдания». Никто позднее не писал так сжато и точно и не набрасывал верных портретов несколькими штрихами.

Французские классики XVII века предложили при отточенности формы глубину содержания. Салон века XVIII многое переделал на свой лад: появились очаровательные, не чуждые афористичности, но чересчур уж забавные безделушки, эдакие птифуры. От моралистической традиции остались склонность к портретированию и влечение к языковой виртуозности, а литература уступила место блестящей шутке, ловкой, но пустой словесной эквилибристике, восхищающейся собственной находчивостью. Маркиза дю Деффан о герцогине д’Эгийон: «Она похожа на статую: прекрасно выглядит на постаменте и чудовищно на мостовой».