Рюрик Ивнев - Четыре выстрела

Мы живем в переходную эпоху. И эта эпоха сказывается во всем: в государственности, в литературе, в жизни.

Мне кажется, что ты являешься самым ярким и типичным представителем нашей переходной эпохи: еще не отзвучал старый мир и в то же время нарождается новый.

Старое здание разрушено и на его развалинах закладывается фундамент новой жизни. Камни и осколки мира умирающего смешиваются с кирпичами мира нарождающегося.

Подобно миру социальному перестраивается мир моральный. На развалинах старой морали созидается новая.

Все, что вчера было «преступным», сегодня является морально приемлемым, и наоборот.

Литература разрушена. Нет никаких традиций.

То, от чего прежде с негодованием отвернулись бы поэты, теперь принимается ими и оправдывается. Литературы в прежнем смысле этого слова нет. Царствует какая-то распущенность, разгильдяйство.

Поэты вышли из своих кабинетов на улицу, на площадь, на эстраду.

Как это ни странно, но революция почти не затронула (по настоящему, внутренне) поэтов, вернее затронула очень немногих, ибо писать о революции это еще не значит прочувствовать ее. И потому современная русская литература является такой жалкой и обнищалой.

«Все течет», сказал Гераклит.

Протечет вслед за всем уже протекшим и наша переходная эпоха. Новое общество очистится от мутных осадков. Установятся новые литературные традиции и наши дни, вернее экстракт наших дней, будет красоваться на книжных полках любителей истории.

Смотря на тебя окончательно убеждаешься, что мы живем в эпоху воистину невероятных противоречий.

Из всех сегодняшних поэтов ты самый яркий и наглядный пример этих противоречий.

«Я пред Тобой смиренно опущу ресницы», пишешь ты, но хоть убей меня, я не могу поверить, как это ты можешь «смиренно спускать ресницы».

«Я одинок, я ничего не знаю», жалуешься ты, но… я не вижу правды в твоих жалобах.

Твое лицо я вижу совсем иным, – каменисто-воинственным с глазами остро-стальными, в которых восточное лукавство сплетается с огненным упорством и вдруг это наивное (или лицемерное?):

Меня поражает, удивляет, отчасти восхищает, отчасти возмущает это дикое противоречие между тем, что есть и тем что ты пишешь.

Когда ты говоришь:

то меч я чувствую, и очень, а крест нет. Твой крест бумажный, легкий, его рвет ветер, а если пойдет дождь, он намокнет и превратится в клочья.

Твой меч тяжелый, упорный, воинственно-сильный и в нем весь смысл твоей жизни, а не в коем случае – крест.

Не крестом ты прокладываешь и проложишь себе путь, а мечом.

Ни что тебе не поможет, кроме меча.

Не поможет тебе и полумесяц, который тебе очень хочется прилепить к кресту.

Помни: ни крест, ни полумесяц.

Только меч! Один меч!

читаю я, но предо мной твое лицо «без слез», «без потерь».

Кого-кого, но меня не обманешь. За тысячу верст я чувствую запах «слез и потерь», в тебе же я чувствую всадника, конь которого «вздыбил буйную радость копыт».

Впрочем, «лицемерие» удел всех поэтов.

Я никогда не забуду, как написал одно свое стихотворение:

как раз в тот момент, когда идя по Большому проспекту петербургской, стороны (вечером) мне захотелось бросится под копыта мчащихся всадников

Ты гость Москвы.

И как бы она не ласкала тебя, Арбат для тебя будет всегда палубой большого парохода,

который готов отчалить в любую минуту, чтобы через пески и поля России бросить тебя в ущелье кавказских гор, где

будет родней ласкать твой слух, чем свист, разоренной красными флажками имажинизма, бычачьей аудитории Политехнического музея.

«Вздыбленная Русь» тебе не чужда.

Чувствуя трепет молодой и таинственной России ты радостно вопишь:

Ведь ты сознался:

Четыре концевых реки «вздыбленной Руси» ты уже приемлешь за одну реку, за один приток, за – единое завтра.

В то время, как «Великая Российская Империя», по выражению Мариенгофа, что жадными губами сосала Европу и Азию, как два белых покорных вымени насильственно объединила чуждые ей народы, новая освобожденная от тяжелой бронзы Империи, молодая, таинственная и полная революционных брызг Россия, протягивает руки, на которых еще видны следы брестского распятия, освобожденным и свободным народам.

Вот почему ты любишь Россию и эта любовь, конечно, не менее ценна, чем есенинская.

Здесь в Москве ты спрашиваешь в одной из своих поэм:

И ты великолепно и твердо знаешь, что «все» забыть нельзя.

Вот поэтому-то тебя так тянет от «отчизны» к «родине» от Москвы к Кавказу, от культуры к живому, к жизни, к примитиву.

Ты знаешь, что «арканом не унять» твоего коня. Рано или поздно он сорвется со своего места, выбежит из «Стойла Пегаса», и взрывая арбатскую мостовую, раздробив звонким копытом «камергерскую лавочку» через головы людей и книг …… умчит тебя к угрюмым скалам твоей полной романтизма и причуд родине, а может быть, круто повернув, умчит тебя в твое космическое, вселенское, «НИКУДА».

Я поднимаю револьвер.