Геннадий Прашкевич - Грезы о Земле и небе

Хорошо, что в детстве мы критику не читаем.

После «Аэлиты» я разыскивал все книжки Алексея Толстого.

«Путь, которым шел пароход, — („Древний путь“, 1927), — был древней дорогой человечества из дубовых аттических рощ в темные гиперборейские страны. Его назвали Геллеспонтом в память несчастной Геллы, упавшей в море с золотого барана, на котором она вместе с братом бежала от гнева мачехи на восток. (Каждое слово в тексте Толстого казалось мне волшебным! — Г. П. ) Несомненно, о мачехе и баране выдумали пелазги — пастухи, бродившие со стадами по ущельям Арголиды. Со скалистых побережий они глядели на море и видели паруса и корабли странных очертаний. В них плыли низенькие, жирные, большеносые люди. Они везли медное оружие, золотые украшения и ткани, пестрые, как цветы. Их обитые медью корабли бросали якорь у девственных берегов, и тогда к морю спускались со стадами пелазги, рослые, с белой кожей и голубыми глазами. Их деды еще помнили ледниковые равнины, бег оленей лунной ночью и пещеры, украшенные изображениями мамонтов. Пелазги обменивали на металлическое оружие животных, шерсть, сыр, вяленую рыбу. Они дивились на высокие корабли, украшенные на носу и корме медными гребнями. Из какой земли плыли эти низенькие, носатые купцы? Быть может, знали тогда, да забыли. Спустя много веков ходило предание, будто бы видели пастухи, как мимо берегов Эллады проносились гонимые огненной бурей корабли с истерзанными парусами, и пловцы в них поднимали руки в отчаянии, и будто бы в те времена страна меди и золота погибла».

Понятно, страной этой была Атлантида. Я-то знал это, потому что жил в мире подобных книг. Да и вообще. Разве книги и окружающее — это не одно и то же? Все в природе связано и взаимосвязано…

Вот в классе шестом попала мне в руки книжка знаменитого английского биолога Вильяма К. Грегори «Эволюция лица от рыбы до человека» (1934). Из нее я наконец получил представление о сложнейшем пути, проделанном нами, людьми, за многие миллионы лет! От злобных доисторических акул, от мордастых сеймурий, от хищных иктидопсисов до мускулистых волосатых обезьяночеловеков с острова Ява и совершенных «римских атлетов», завершающих эволюцию! То есть, наконец дошло до меня, — все мы, в том числе и обитатели станции Тайга, являемся представителями самой высшей эволюционной ступени: прекрасными «римскими атлетами», готовыми к любым испытаниям.

Но жизнь есть жизнь. Однажды в холодный день на ледяном катке (залитом, кстати, нами самими) некий хулиган Паюза (сосед по улице и, понятно, тоже «римский атлет») дал нам, катающимся рядом, понять, за что он скоро сядет . Тогда это словечко не требовало никаких пояснений. Ну сядет, что тут такого? Старшие братья Паюзы отправлялись в исправительные лагеря регулярно, как дежурные электрички, вот и младшему пришла пора. И сядет он не за что-то там такое особенное, а за меня . Ведь я один рассмеялся, когда Паюза споткнулся и упал. Такое бывает. Но рассмеялся я один.

Рассмеялся потому, что был твердо убежден, что и поэт Пушкин, и биолог Вильям К. Грегори, и машинист Петров с нашей улицы, и даже Паюза (урожденный хулиган) — действительно являются вершиной эволюции.

…До сих пор помню нездоровое лицо Паюзы. Имя забыл, но лицо помню — бледное, хмурое, никогда не меняющее выражения. Мы, послевоенные кузбасские заморыши («римские атлеты», по определению Вильяма К. Грегори), росли полуголодными, драчливыми, вечно нас томили любопытство и страсть к неясным приключениям, но вот ведь случилось: именно Паюза споткнулся и упал и именно я рассмеялся! Так что до всех сразу дошло, за что, точнее за кого, сядет Паюза. Никто ни слова не произнес, но все это знали. А Паюза молча поднялся и сунул руку в карман, правда, не за ножом или заточкой — просто рука замерзла. Потом отмотал обледенелые ремешки коньков и, по-взрослому сутулясь (видимо, ударился все же здорово), побрел домой.

И я побрел домой. Так же молча, так же сутулясь. Никто меня не преследовал, некоторые даже жалели. Хотя чего там жалеть, все равно Паюза меня зарежет. Ясно как день. И дома не было никого. Зато на столе лежала толстенная книга, видимо, принесенная отцом.

Прижавшись спиной к обогревателю печи, я взвесил на руке книгу. «Происхождение видов» — так она называлась. А если совсем точно, то «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение избранных пород в борьбе за существование». Толстая, надежная, добротная книга, несколько сотен страниц большого формата — с такой, подумал я, отсидеться можно хоть до весны.

«Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой форме…» — попалась мне на глаза случайная фраза, и я печально удивился: надо же, как точно сказано! Я ведь тоже вот так: сперва рассмеюсь, потом думаю.

«Не во власти человека изменить существенные условия своей жизни. Он не может изменить климат страны; он не прибавляет никаких новых элементов к почве, но он может перенести животных или растения из одного климата в другой, с одной почвы на другую; он может дать им пищу, которой они не питались в своем естественном состоянии…»

Я был поражен верностью прочитанных мною слов!

«Не во власти человека изменить существенные условия жизни». Истинная правда. Как мы можем изменить эти условия? Своим ходом, что ли, гнать животных в Китай или в Индию? Птицу пугни, та сама полетит, куда нужно, а вот корова или поросенок… Да и какой им смысл плестись до далекого Ганга, до далекой Хуанхэ?

Интереса ради взглянул я на портрет автора, и увидел… Паюзу! Не знаю уж, где Паюза раздобыл такую хорошую шерстяную куртку, хотя мало ли — стащил у кого-то, увел из товарного вагона… Борода тоже не удивила — трудно отрастить, что ли? — но вот подпись под портретом… «Чарльз Дарвин». Повезло мне родиться в эпоху «римских атлетов».

Почти месяц я ходил на уроки дальними снежными тропками, осторожничал, скрывался, старался не отдаляться от спасительных стен дома или родной школы № 2, страшно боялся — зарежет меня Паюза. И был искренне счастлив, когда однажды дошла до меня благая весть: сел наконец Паюза! Уж не помню за что, но — сел!