Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Однако насчет иоанновых потех он обмануть себя не сумел – эти ужасы не вписывались в поэтику сентиментализма. Но в сегодняшнюю культурную память чернейший царский юмор, пожалуй, уже можно было бы ввести: привязывать жертвы к саням и загонять лошадей в воду, жарить «изменников» в муке, словно карасей, кликать среди пира добровольных палачей: «Ну, кто мне разрежет этого гуся?» – в этом есть какой-то чудовищный, но все же размах. А народная память, равно как и всякая память культурная, романтична.Она легко примет ужасное, переведя его в разряд величественного, но отторгнет мелкое и унизительное. Даже в сегодняшнюю национальную культуру вряд ли удастся загнать образ Грозного-маньяка, хотя есть немало свидетельств, что он выходил из пыточных застенков разрумянившимся и повеселевшим. И наверняка не задержится в культурной памяти та пытка с эротическим оттенком, которой он подвергал женщин-ЧСИΡ (членов семьи изменников родины): таскать их взад-вперед в обнаженном виде, усадив верхом на жесткий канат.

Жертва умирала в страшных муках, а удали, юмора здесь невозможно высмотреть даже сквозь самую снисходительную лупу. А значит, им и не задержаться в национальной культуре. Ибо назначение любой культуры – преображать мерзкое и унизительное в трагическое, то есть ужасное, но все-таки высокое. Видеть своего правителя, оставившего несмываемый след в истории, грязным и мелким садистом, означает для каждого народа испоганить свою священную книгу. И ни один народ на это не пойдет, сколько бы его ни упрекали те, чей собственный возвышенный образ питается какими-то другими вымыслами (жестокой же и мерзостной правдой о себе не живет никто).

Потому останутся тщетными и все наши попытки пигмеизировать образ Сталина, сколь бы чудовищными ни были его злодеяния. Этого не позволит сделать вовсе не рабский дух народа, но дух романтический. Да и память о сталинских жертвах тоже оскверняется этим снижением жанра, для которого гибельны не ужасы, но пошлость. Это прекрасно чувствовал такой романтик, как Пастернак: прежде нами правил безумец и убийца, а теперь дурак и свинья. Подобные критерии вроде бы невыгодны были для него самого, но ведь поэт не ищет выгод!

А всякий народ – поэт.

Когда после нашумевших выборов еще за неделю до того политически неозабоченные люди вышли на митинги, мой первый вопрос был: а где они были раньше? Почему целые годы молчали? Почему их не выводила из терпения наглая коррупция, оскучнение газетных полос, опошление телеэкранов и прочая, и прочая, и прочая? Мешали стеснения свободы слова? Бросьте – у людей всегда есть возможность вести подрывную словесную деятельность посредством кухонных разговоров, анекдотов, слухов, сплетен, а уж возможности «протаскивать идейки» в художественной литературе сегодня поистине безграничны, однако лишь очень немногие культурные писатели работают в жанре так называемого критического реализма. А ведь именно словом и мнением, да, мнением народным была если не свергнута, то «опущена» советская власть. И опускали мы ее не корысти ради (не так уж плохо нам жилось), а токмо волею ущемленного достоинства: мы перестали себе нравиться в декорациях советской власти, а потому возжелали их переменить. В последнее же десятилетие я не замечал ни намека на «революцию языков» ни в застолье, ни в литературе – нигде не просвечивало никакой новой грезы, новой сказки, из коих только и рождаются политические движения.

А значит, у поствыборных митингов причины были не политические, а психологические или даже эстетические: люди вышли защищать не образ будущего своей страны (такого образа ни у кого из них не было и нет), а красивый образ самих себя, стараясь отмыться от понесенного унижения. Практического результата от перевыборов вряд ли кто-то серьезно ждал, если бы даже каким-то чудом у партии Сидорова отняли десять-двадцать-тридцать-сорок мандатов в пользу партии Петрова, поскольку как Сидоров, так и Петров люди с полной очевидностью ординарные, а чтобы бросить вызов сложившемуся равновесию, нужно быть очень храбрым человеком с командой таких же смельчаков.

Ведь вступить в реальный бой хоть с той же коррупцией означает покуситься не на такие мало кого колышащие фантомы, вроде Справедливости, Конституции и т. п., но на самые что ни на есть шкурные интересы наиболее сильной, умной и организованной корпорации – из такой борьбы есть очень много шансов не просто выйти побежденным, но и вообще не выйти живым. Творец южнокорейского чуда генерал Пак Чонхи пережил несколько покушений, а последнего так даже и не пережил.

Однако значит ли это, что наше дело безнадежно? И красоты нам не видать, как своего отражения в железобетонном зеркале? Это было бы именно так, если бы красота создавалась исключительно чистотой.

Расписывая (и совершенно справедливо) коррупцию как опаснейшее социальное зло, обычно говорят о том ущербе, который она наносит экономике. Но не случайно, я думаю, слово «коррупция» переводится не как ущерб, а как порча. Главный ущерб коррупция наносит не экономике, а идеальному образу страны, красоте ее облика. А следовательно, и красоте нашего облика, какими мы себя хотим видеть хотя бы в собственном воображении: трудно чувствовать красивым себя, будучи связанным судьбою с некрасивым отечеством.

Однако и любить отечество, гордиться им, считать его прекрасным только за то, что в нем низок уровень коррупции, невозможно. Мы восхищаемся и людьми, и народами, и государствами не за их чистоплотность, а за их свершения, за позитивное, а не за отсутствие негативного. И меня тревожит то, что за борьбой – точнее, за разговорами о борьбе со всевозможными национальными пороками – мы почти забыли о приумножении национальных достоинств.

«Что делают в России? Крадут». Россия золотого века, века Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Блока была классически коррумпированной страной. Но эта язва только мелькала где-то на периферии их творчества, у них были цели поважнее – кажется, только в такой многофигурной панораме, как «Анна Каренина», имеется сценка, в которой Стива Облонский устраивается в некую железнодорожную фирму на несообразно высокое жалованье. И все-таки их век, век наших гениев, их творения остаются и поныне самым главным, чем мы гордимся и благодаря чему ощущаем себя единым народом. В центре нашего (и всемирного!) образа русского золотого века остаются и останутся его достижения, а не его махинации.

Можно, стало быть, сделаться великой страной, великим народом и при высоком уровне коррупции!

А что оставим потомкам мы? В чем наши более важные цели? Каковы будут великие достижения, по которым нас запомнят?